Искра жизни. Последняя остановка.
Шрифт:
— Сегодня ночью нельзя ничего выменивать. Даже золото.
— Можно есть печень, — заметил Карел.
— Что?
— Печень. Свежую печень. Если ее сразу же вырезать, она съедобна.
— Откуда вырезать?
— У мертвецов.
— Откуда ты это знаешь, Карел? — спросил Агасфер некоторое время спустя.
— От Блатцека.
— Кто это Блатцек?
— Блатцек в лагере Брюнн. Он сказал, что лучше, чем умереть самому. Покойники умерли, и их все равно сожгут. Он меня многому научил. Он мне показал, как прикидываться мертвым и как надо бежать, если сзади в тебя стреляют: зигзагом, неравномерно,
— Ты тоже многое умеешь, Карел.
— Конечно. Иначе бы меня уже не было здесь.
— Это верно. Но давайте поразмышляем о чем-нибудь другом, — предложил Пятьсот девятый.
— Еще надо надеть на покойника вещи Бергера.
Это оказалось просто. Покойник не успел окоченеть. Они наложили на него сверху несколько других трупов. Потом снова уселись на корточки. Агасфер что-то еле слышно бормотал.
— В эту ночь тебе придется много молиться, старик, — мрачно проговорил Бухер.
Агасфер поднял глаза. На мгновение он прислушался к доносившемуся издалека грохоту.
— Когда убили первого еврея, а суда над убийцами не последовало, они попрали закон жизни, — сказал он неторопливо. — Они смеялись. Они говорили: «Ну что значат несколько евреев для великой Германии? Они закрывали на это глаза. И вот теперь Бог ниспослал на них за это свою кару. Жизнь есть жизнь. Даже самая маленькая».
Он продолжал свое бормотание. Другие молчали. Становилось прохладнее. Они теснее прижимались друг к другу.
Шарфюрер Бройер проснулся. Еще не стряхнув с себя сон, он включил лампу около кровати. В тот же момент на его столе вспыхнули два зеленых огонька. Это были крохотные электрические лампочки, искусно вмонтированные в глазницы черепа мертвеца. Когда Бройер еще раз щелкнул выключателем, погасли все остальные лампочки, — и только череп мертвеца продолжал светиться в темноте. Это был любопытный эффект. Он очень нравился Бройеру.
На столе — тарелка с крошками от пирожного и пустая кофейная чашка. Рядом лежало несколько книг— приключенческие романы Карла Мея. Литературная подкованность Бройера исчерпывалась этим и еще одним скабрезным частным сочинением о любовных похождениях какой-то танцовщицы. Зевая, он встал с постели. На мгновение он прислушался. В камерах бункера все было спокойно. Никто не позволял себе жаловаться на свою судьбу. Уж Бройер-то внушил заключенным уважение к дисциплине.
Бройер протянул руку под кровать, достал бутылку коньяка и взял со стола бокал. Наполнил его и выпил до дна. Потом снова прислушался. Окно было закрыто, тем не менее до него донеслось громыхание орудий. Он налил еще один бокал и выпил. Затем встал и посмотрел на часы. Было полтретьего.
Бройер натянул сапоги прямо на пижаму Без сапог обойтись не мог, потому что с удовольствием пинал узников носком в живот. Без сапог эффект оказывался скромным. В пижаме он чувствовал себя удобно; в бункере было очень жарко. У Бройера угля хватало. В крематории уже ощущалась его нехватка; но Бройер своевременно позаботился о дополнительных запасах для себя.
Он неторопливо прошелся по коридору. В каждой камере было окошко для наблюдения. Бройер не видел в этом
Бройер обходил камеры, как любитель вин свои погреба. И подобно знатоку, который выбирает старейшую марку вина, Бройер решил заняться сегодня своим самым старым «постояльцем». Это был Люббе из седьмой камеры. Бройер отпер ее.
Камера поражала малыми размерами и невыносимой духотой: несуразно огромная батарея центрального отопления была открыта на всю мощь. К трубам за руки и ноги был прикован человек. Он висел без сознания почти над самым полом. Некоторое время Бройер разглядывал его; потом принес из коридора лейку с водой и попрыскал на узника, как на увядшее растение. Попавшая на трубы отопления вода зашипела и испарилась. Люббе не пошевельнулся. Бройер отстегнул цепи. Подпаленные ладони отпали вниз. Бройер вышел с лейкой в коридор, чтобы еще раз набрать воды, но остановился. Через две камеры за дверью кто-то застонал. Он отставил лейку в сторону, отпер вторую камеру и неторопливо вошел. Сначала послышалось бормотание, потом раздались глухие шорохи, напоминавшие пинки ногами; затем грохот, дребезжание, удары, толчки, потом вдруг пронзительные крики, медленно переходившие в предсмертные хрипы. Еще несколько глухих ударов и Бройер вышел. Его правый сапог был мокрым. Он налил воды в лейку и не спеша вернулся в седьмую камеру.
— Смотри-ка! — воскликнул он. — Очухался!
Люббе распластался на полу лицом вниз. Он пытался обеими ладонями сгрести разлитую на полу воду, чтобы слизнуть ее. Он делал неловкие движения, как полумертвая жаба. Увидев перед собой полную лейку, Люббе с едва слышным кряхтеньем приподнялся, задергался по сторонам и вцепился в нее. Бройер наступил ему на ладони. Люббе никак не удавалось отдернуть их из-под сапог. Тогда, изловчившись, он попробовал дотянуться до лейки; его губы дрожали, голова подергивалась, от огромного напряжения из горла вылетали хриплые звуки.
Бройер разглядывал его глазами специалиста. Он видел, что силы Люббе на исходе. — Ну ладно, лакай, — пробурчал он — Получи свой последний обед перед смертью.
Он ухмыльнулся, довольный своей шуткой, и убрал сапог с ладоней своей жертвы. Люббе набросился на лейку с такой поспешностью, что та закачалась. Он не верил в свое счастье.
— Лакай медленно, — приговаривал Бройер. — У нас есть время.
Люббе жадно пил. Он прошел шестую ступень бройерской системы воспитания: никакой пищи в течение нескольких дней, кроме соленой селедки и соленой воды; к тому же в полной духоте да еще прикованный к трубам отопления.
— Довольно, — проговорил Бройер и выхватил лейку. — Вставай. Пошли.
Споткнувшись, Люббе прислонился к стене. Его вырвало и потоки выпитой воды вынесло наружу.
— Вот видишь, — сказал Бройер — Я же говорил, пить надо медленно. А ну, вперед!
Подталкивая жертву впереди себя, Бройер прошел по коридору в свой кабинет. Любое прямо ввалился в дверь.
— Поднимайся, — скомандовал Бройер — Садись на стул. Живо!
Люббе дополз до стула. Пошатываясь, он откинулся назад в ожидании очередной пытки. Перед глазами все плыло.