Искры гаснущих жил
Шрифт:
— Разве я смею?
Кольцо. Цветы.
И надежда, что она ответит согласием.
Дом для двоих. И жизнь, которая как праздник, растянутый на года.
— Обижаешься, — Лэрдис натянула перчатки и, поднявшись, пощекотала Брокка под подбородком. — Ну же, не дуйся. В конце концов, разве я тебе хоть что-то обещала?
Не обещала. И в этом хотя бы была честна.
— Не волнуйся, — ему тяжело даются слова. — Я не стану докучать тебе.
— Ты чудо, — Лэрдис подобрала веер. — А то… эти письма… нытье… надуманные поводы для встреч.
Она ушла, прикрыв за собой дверь, оставив томный запах лаванды и собственного тела, привкус винной горечи на языке, и болезненно стучащее сердце.
Лэрдис всегда уходила первой. Женщина в темном плаще, капюшон которого столь глубок, что скрывает лицо. И веер-маска дополняет образ.
Женщина-тайна.
И призрак. Призраки частые гости в этом районе.
Брокк, присев на софу, закрыл глаза. Он слышал нервное дрожание пружин в каминных часах, и дребезжание тележки за окном, колокольчик и гулкий голос, которым мясник сзывал клиентов… вой кошек, что тянулись за тележкой четвероногой свитой.
До него долетали запахи.
И пальцы правой руки гладили жесткую габардиновую обивку, пальцы же левой ослепли.
Верно. Железо не способно чувствовать.
— Господин? — Брокк очнулся, лишь увидев хозяйку квартиры, женщину с длинным восковым лицом, на котором застыло безразличное выражение. — Вам плохо?
— Нет.
Надо встать. Попрощаться. Уйти.
— Возьмите, — женщина протянула стакан, и Брокк взял. Опрокинул, не почувствовав вкуса.
— Я найду экипаж, — сказала хозяйка, и во взгляде ее мелькнула жалость.
— Постойте.
Черное вдовье платье, которое несколько оживляет белый воротничок. Седые волосы, зачесанные гладко. И пара поминальных колец на пальцах.
— Вам ведь не в первый раз приходится…
Что?
Утешать? Сочувствовать?
Выпроваживать из квартиры, дабы навести в ней порядок, подготавливая к приходу нового гостя?
— Не в первый, — кивнула женщина. — И… если вы позволите совет, то… забудьте о ней.
Брокк был бы рад.
— Напейтесь. Главное, чтобы не в одиночестве. И завтра, как протрезвеете, найдите себе другую женщину, — она вынула стакан из его пальцев и поставила на столик, между пудрой и румянами. — Клин клином вышибают. Так вам найти экипаж?
— Нет, спасибо.
Он встал.
— Лэрдис здесь не появится. Во всяком случае в ближайшее время, — женщина сказала это в спину.
— Зачем мне это знать?
— Чтобы не возвращаться.
Брокк не собирался? Или все-таки…
— И пожалуйста, — женщина следовала за ним тенью. — Не совершайте глупостей. Если она решила с вами расстаться, то решения не изменит. Поверьте.
Вина в бокале не осталось.
И память, истощившись, отпустила Брокка. Горько-сладкий вечер с мыслями, которых не должно бы быть. Он поднялся за бутылкой.
Пить?
Исключительно ради послевкусия, земляника и
Лето и земляника.
Девочка его желтоглазая, то ли награда, то ли наказание. И что с ней делать? Остаться друзьями? И тогда у Брокка будет шанс, что его не вычеркнут из жизни, когда отпадет в нем нужда.
Да, сейчас он нужен. И будет нужен еще год… или два… а дальше что?
Вино в бутылке сменило вкус, быть может, ему не хватило малости — ее тепла. Она так забавно держала бокал в лодочке ладоней, грела, нюхала и не решалась попробовать. И смотрела на Брокка с надеждой. И еще немного, вначале, со страхом. Но страх ушел.
А надежда осталась.
Вот только Брокк вряд ли способен ее оправдать.
Или права Дита, и он просто-напросто боится? Это тоже, конечно. Самому себе не стоит лгать, но столь ли силен его страх, чтобы отказаться от попытки…
— Шансов нет, — сказал Брокк, пытаясь зацепиться за звук собственного голоса. И рассмеялся, до того неуверенно прозвучало.
А ведь и вправду нет.
Раздражение и обида были столь сильны, что стальные пальцы сжались, и стекло захрустело, брызнуло осколками, выплеснуло виноградную кровь.
— Проклятье! — Брокк вскочил.
Не о том думать надо.
О взрывах. О бомбах и бомбистах. О Кейрене из рода Мягкого Олова, которому вздумалось пропасть в самый неподходящий момент.
Жив ли?
Два часа, чтобы отправить оптограмму и получить ответ, однозначный, позволивший выдохнуть с немалым облегчением. Пусть Кейрен и чужак, но… в чем-то он Брокку симпатичен.
И хорошо, что жив… а где?
Нюхачи найдут, когда развеется эхо взрыва. И остается надеяться, что Кейрен дотянет до этого времени. И следователь отводил взгляд, скрывая чувства.
Сожаление?
Он ведь коллега, но… нет, не сожаление, скорее скуку. И злость на мальчишку, который, несомненно, сам во всем виноват. И эти подсмотренные чувства человек поспешно спрятал. А Брокк вновь заговорил о взрыве. Филипп слушал внимательно и, не удержавшись, все-таки закурил. Он сидел на шатком табурете, раскачивался — это движение раздражало донельзя — и выпускал колечки дыма. Дым поднимался к потолку дощатой сторожки и просачивался сквозь щели.
А человек вздыхал и вздрагивал, когда на плащ его падала очередная капля.
В углу же, на газовой горелке, кипел старый чайник. И человек то и дело предлагал чай, а Брокк отказывался, ему пора было уходить, но он не в силах был подобрать уважительного предлога, уйти же просто так казалось невозможным. И следователь, докурив трубку, спрятал ее в рукаве и все-таки заварил чай в мятых жестяных кружках.
— Крали этой наверняка нет в живых, — сказал Филипп, достав из древнего комода со скрипучими дверцами жестянку. — Расходный материал.
Он показывал Брокку портрет, нарисованный полицейским художником и уже отправленный на копир. К вечеру листовки заполонят город, но следователь прав: найти девицу вряд ли получится.