Искусство и его жертвы
Шрифт:
А когда открыла глаза, Клауса уже след простыл. Появлялся, точно видение, исчезал, как призрак. Может, померещилось? Нет, а поцелуй? Вон еще тепло на губах. И его запах. Только ему присущий.
Стоп: она больше не пойдет на свидание. И тем более с рукописью. Ведь тогда неизвестно, чем дело кончится. Все-таки она замужняя дама. Не пристало ей… Словом, надо остановиться. Никаких Клаусов, сероглазых королей и свиданий с ними в парке. Сероглазый король для нее умер.
Сразу сочинилось стихотворение:
СлаваИ заснула с этими мыслями, в полной решимости никуда завтра не идти. Но, как говорится, утро вечера мудренее. Бросить короля? Никогда в жизни. Он ведь жив, жив ее король. И она не может его не увидеть.
Прихватила тетрадочку со стихами, побежала в парк. К берегу пруда и заветному пню; но на этот раз не могла сидеть, а ходила, топталась, чтобы согреться. Вглядывалась в пространство между деревьями: никого. Только воздух морозный, парообразный, весь в каких-то кристалликах.
Не пришел!
Обозлилась на него, на себя, на всех.
Шла, ругаясь. Отвратительно ругаясь.
Неожиданно на аллее вырос офицерик в бушлате, раскрасневшийся от быстрой ходьбы, сапоги в снегу.
— Вы, простите, Анна?
— Да… а что?
— Я по поручению… знаете, кого… Он велел взять у вас стихи — для рекомендации издателю. Приносил извинения, что не смог прийти лично.
— Пустяки, конечно. — Протянула ему тетрадь.
— Написали адрес… телефон?.. Чтоб не потерялись…
— Да, в конце адрес моей свекрови. Я сама не знаю, где буду. Телефона нет.
— Ничего, этого достаточно. — Щелкнул каблуками, взял под козырек. — Честь имею! — И понесся в сторону Александровского дворца.
Сероглазый король не умер. Сероглазый король о ней помнил. А она о нем.
Собралась в одночасье и уехала в Киев. Забрала документы с Высших курсов — захотела продолжить учебу в Петербурге. Тоже на Высших курсах, но историко-литературных. Обещала матери заглянуть весной.
А весной появился Гумилев — черный от загара, новый, незнакомый, абсолютно чужой. И лечил экзему на левой руке — укусила
Распаковывал чемоданы, ящики, коробки, доставал скульптуры, маски, копья, щиты, кухонную утварь. Щебетал, как птичка. Нюся смотрела отрешенно, даже равнодушно, кутаясь в шаль. Он заметил, спросил:
— Что случилось?
Помотала головой:
— Я не знаю. Я отвыкла от тебя.
— Здрасьте-пожалуйста.
— Не писал, не телеграфировал…
— Не было возможности.
— Восемь месяцев? Ни одной возможности?
Он вспылил:
— Ай, не придирайся! Кардинально другие мысли там.
Посмотрела в упор:
— Ночевал с абиссинками?
Стиснул зубы, отвернулся со злостью:
— Господи, о чем ты!
— Признавайся честно. По-мужски.
Вяло просопел:
— Если ночевал, это что меняет?
— Всё.
Стало очень зябко даже в шали.
Он пытался перевести в шутку, тормошил, обнимал, но она была, словно неживая. Встала и произнесла:
— Нам необходимо расстаться.
Николя вскричал как-то жалобно, по-сорочьи:
— Я развода тебе не дам!
— Я не про развод. Ну, по крайней мере, сейчас. Нам необходимо пожить какое-то время врозь. Я поеду к маме.
— Поезжай, только ненадолго.
— Это как получится.
И она уехала. Поначалу действительно в Киев. А потом в Париж. К Модильяни.
Возвратилась в Киев 1 сентября. Ехала с вокзала на извозчике и, минуя Крещатик, пережидала царский кортеж: высший свет Киева и Петербурга двигался на представление в театр. А спустя несколько часов прилетела весть: в театре террорист стрелял в Столыпина и смертельно ранил.
Вроде бы вернулась в новую страну. Разговоры о скорой революции. Недовольство всех и вся — ценами, правительством, сумасшедшей Думой, черной сотней и евреями в оппозиции, сластолюбцем Распутиным, мягкотелым царем и великими князьями — сплошь интриганами… В Киеве так и говорили: "Мир идет к катастрофе, я вас уверяю. Или вырежут всех евреев, или же евреи-марксисты вырежут всех дворян. Вот увидите".
Нюсе было не до того. Все еще тянуло в Париж, снова в мастерскую Дедо, на его одр, расстилаемый прямо на полу, к обжигающим поцелуям, к судорогам страсти, к чаду, бреду любви. С Гумилевым такого не было. Модильяни превратил ее в настоящую женщину.
Но она тогда там, в Париже, вскоре поняла: надо убегать. Потому что еще немного, и конец всему. От абсента, гашиша, галлюцинаций больше не отвыкнет. Упадет на дно.
Безутешный Дедо плакал и кричал. Угрожал и молил. Нет, она была непреклонна.
Расставались в Люксембургском саду. Сели на скамейку, влажную после дождика. (Здесь скамейки бесплатные, а за стулья надо платить.) Мелкие кудряшки падали на его. лоб, тоже мокрый — то ли от дождя, то ли от испарины. Губы спекшиеся. Ногти на руках — "рыбий глаз", признак больных легких.