Искусство и его жертвы
Шрифт:
— Волгу, Волгу переезжаем!
Сашка вздрогнул от того, что Василий Львович ткнул его в плечо.
— Все на свете проспишь, племянник. Волга — посмотри.
За окошком виднелись берега, поросшие камышом, ласточки, снующие над своими гнездами в круче, и огромная гладь реки. Лодки, парусники, баржи — все это деловито двигалось взад-вперед, словно по широкому тракту.
— Красота, — согласился отрок, протирая глаза. — Кушать скоро будем? Что-то я немного оголодал.
— Переправу минуем — там и расположимся. Искупаться не хочешь? Я от пота взмок.
Сашка
— Ух, да я за милую душу.
— Значит, по рукам. И пока Аннушка будет снедь готовить, мы и окунемся.
Дядя в полосатых подштанниках выглядел довольно комично, пузо было круглое, полужидкое и болталось при ходьбе из стороны в сторону. Сашка шагал в прибрежной воде на тонких ногах, как цапля. Наконец Пушкин-старший, зайдя по пояс, охая и ахая, бросился в волны и поплыл по-собачьи, только хохолок на макушке прыгал вверх-вниз. Вслед за ним поплыл и племянник, пару раз нырнул, а потом выныривал, фыркал и плевался. Дно было глинистое, скользкое. От души поплескавшись, вылезли на берег. Вытерлись полотенцами и в кустах сменили мокрое белье на сухое. Не спеша оделись.
— Манифик, манифик! [27] — восклицал по дороге Василий Львович; раскрасневшийся и взбодренный, он как будто помолодел, даже приосанился. — И усталость, и тревоги как рукой сняло. Вот она, волжская водица что делает. Омовение — великая вещь. Омовение — очищение во всех смыслах.
— Да, приятно.
— Нет, не просто приятно: почитай, что у всех народов имеются обряды, связанные с водою. Иудеи, магометане, христиане — все, все. А старинные купальские празднества? Потому как вода — не просто жидкость. Где вода — там жизнь.
27
Превосходно! (фр.)
Их беседу прервали крики, доносившиеся с поляны, где они расположились. Выйдя из-за деревьев, оба увидели, как Игнатий лупцует молодого возницу.
— Стойте, стойте! — еле удалось их разнять.
Драчуны тяжело дышали и смотрели друг на друга волками.
— Что случилось?
Камердинер ответил, перекатывая на скулах желваки:
— Висельник, сквернавец… дрянь такая… Ишь, чего удумал — к Анне Николаевне приставать!
— То есть как это "приставать"? — изумился дядя.
— Не желаю говорить гадости такие. Пусть расскажет сам.
Парень, утирая кровь, капавшую из носа, глухо пробурчал:
— И рассказывать нечего. Что ему в голову взбрело? Просто помогал доставать съестное. Разве это грех? Не успел оглянуться — налетел на меня, как коршун…
— А за локоть ея нешто не хватал?
— Дык они ножку подвернули, я и поддержал.
— Врешь, поганец, я видел!
— Аннушка, скажи, — обратился Василий Львович к своей подруге. — Было, не было?
Та, пунцовая, замахала руками:
— Ах, оставьте меня в покое! Чадо потревожите. Ничего не ведаю, ничего не было.
Разобидевшись,
— Что же вы, уважаемая Анна Николаевна, дураком меня выставляете перед барином? Нешто я слепой, зряшно его побил?
— Вот выходит, что зряшно, — отозвался кучер, чувствуя, что его сторона берет. — Извинения теперь попроси.
— Да пошел ты! — Камердинер отвернулся и присел на пенек, ссутулившись. Трубку закурил.
— Полно, полно, голубчик. — Дядя потрепал его по плечу. — Померещилось, поди. Ну и на старуху бывает проруха. Не сердись. Виноватых нет.
— Да я сам видел, вот вам крест, барин!
— Хватит, замолчи. Подкрепись — и забудь.
— Не хочу, не стану.
Возчик же от пищи не отказался и с большим удовольствием слопал кусок телятины, хлеб и яблоко, выданные ему, а потом запил квасом.
Сашка подсел к Игнатию, протянул ему булку. Произнес вполголоса:
— Ладно, съешь, приятель. Я тебе верю. А ему — ни капли.
Камердинер посмотрел на Пушкина-младшего с благодарностью:
— Вы меня один понимаете, барич. — Отломил кусок калача и не слишком охотно сжевал.
— Так-то лучше будет. Это правда, Игнатий, что ты стихи на досуге сочиняешь?
Опустив глаза, головой качнул:
— Да с чего вы взяли, Александр Сергеевич? Кто вам наболтал сие?
— Слухами земля полнится.
— Вовсе не стихи… так, безделицы…
— Почитаешь после?
— Совестно, ей-богу.
— Вечером, в Твери, загляну к тебе в гости, вот и почитаем: ты мне свои, я тебе — свои. Правда, я пишу больше по-французски, ну да и по-русски кое-что отыщется.
— Ох, не знаю, не знаю, право.
Заморив червячка, погрузились в карету и продолжили путь.
Постоялый двор, на котором они остановились в Твери, был намного солиднее клинского. Сняли четыре комнаты на одном этаже: две, смежные, для Василия Львовича с женой и ребенком, а другие, поменьше, для племянника и слуги. В номере у Сашки вместо огарка в подсвечнике оказалась целая масляная лампа, на конторке — перо и чернильница, а в углу — платяной шкаф и зеркало. Правда, вид из окна был уже не на реку, а на шумную торговую площадь — с соответствующими запахами от груженых телег, сена и бесчисленных лошадей. Ну, да Бог с ними, вечером базар поутихнет, и прохлада, тишина освежат его.
Вместе с дядей отправился на почту: тот ждал писем из Петербурга от своих собратьев "вольных каменщиков" — масонов. Да, Василий Львович был масон: год назад петербургская ложа "Соединенных друзей" приняла его в свое лоно. Вместе с композитором Кавосом написал он несколько песен, воспевающих Родину, императора и масонское братство. Но теперь собирался уйти в другую ложу — "Елизаветы к добродетели", более скромную, но более строгую, и к тому же ритуалы в ней происходили на русском языке (в первой — только по-французски). Сашка спрашивал у Пушкина-старшего, для чего это нужно — быть масоном, в чем главный смысл. Дядя отвечал довольно туманно: