Искусство и его жертвы
Шрифт:
Дама посмотрела игриво:
— Вы амбициозны, мсье?
— О, не то слово! Я хотел вначале пойти в гусары, а потом в Московский университет, чтобы стать историком, но судьба мне предначертала Лицей. Что ж, тем лучше. Царское Село, близость ко двору открывают многие возможности. Я могу дорасти до канцлера. Или вице-канцлера. Почему бы нет? Маменька считает скромнее — стать посланником России где-нибудь в Португалии. На худой конец и это сгодится.
У хозяйки вырвался тяжкий вздох:
— Грандиозные планы, можно позавидовать.
Пушкин удивился:
— Вам? Завидовать мне?! Вы, должно быть, шутите, Прасковья Васильевна? Вы богаты, умны, с видным положением в обществе, вы красивы и одеваетесь модно. Можно ли при этом
— Да, — ответила она грустно, — очень даже можно. Вы имеете жизненные планы. Выучиться, кем-то стать значительным, покататься по миру. У меня же все давно расписано на полвека вперед: дом, семья, глупый провинциальный бомонд, выезды в деревню, сплетни, мелкие заботы, глупые забавы. Угасание моей красоты и моей души в этом бесконечном болоте. Катастрофа! Тоска! — Слезы потекли по ее щекам.
Сашка, полный сострадания и обуреваемый чувствами, бросился к мадам Милюковой, рухнул перед ней на колени, взял за обе руки. Прошептал с пафосом:
— Полноте, не плачьте, умоляю вас. Ваши слезы ранят мое сердце. Если б мог, я бы предложил вам бежать вместе в Петербург, но, увы, это не в моей власти. Вот окончу Лицей — и тогда…
Дама улыбнулась сквозь всхлипы, провела ладонью по его щеке:
— Вы такой милый мальчик… и такой смешной…
Отрок оскорбился, отпрянул:
— Я смешон, по-вашему?
— Нет, нет, в хорошем смысле. Просто мне бежать некуда — с вами или без вас — муж, семья, и, в конце концов, от себя-то не убежишь! От реальной жизни не убежишь. Надо жить так, как угодно Провидению.
Пушкин встал с колен:
— Зарекаться грешно, мадам. Я окончу Лицей и приеду в Вышний Волочок — там и станем решать, что делать.
Успокоившись окончательно, протянула ему руку:
— Хорошо, мой друг. Приезжайте лет через пять. Я согласна.
Он поцеловал ее пальчики, а она другой рукой распушила его завитки на затылке. Тут уж беспокойный шпиц на диване не выдержал и, заливисто лая, бросился защищать хозяйку — он вцепился зубами в правую штанину Сашки и, рыча, начал яростно мотать головой, силясь оттащить гостя. Милюкова попыталась отогнать собаку:
— Фу, Жулька, фу! "Фу!" — я тебе сказала! Как тебе не стыдно? Вот сейчас получишь! Прочь пошел!
Но животное удалось усмирить только с помощью Анны Николаевны, растревоженной криками и лаем. Шпица выставили за дверь, Сашка с грустью осматривал свои брюки:
— Вот ведь жалость какая — потрепал, негодник. Даже если зашить — видно будет. В люди выйти неловко.
— Ничего, ничего, — успокоила его Ворожейкина. — Я сумею подштопать так, что комар носу не подточит.
— К вечеру успеете? — продолжал переживать он. — Мне бы очень хотелось посетить литературный салон.
— Непременно успею, не волнуйтесь, Александр Сергеевич.
— А не выпить ли чаю? — предложила хозяйка. — Время — полдень. До обеда еще четыре часа.
Гости с удовольствием согласились. Статус незаконной жены омрачал жизнь Анны Николаевны в Москве — при контактах с родственниками Пушкина, но в провинции, где подробности личной жизни Василия Львовича совершенно не знали, помогал купеческой дочке чувствовать себя уверенно и общаться с мадам Милюковой на равных, просто и с достоинством. Сашка, мало говоривший с ней раньше, до поездки, с удивлением обнаруживал в названой "тетке" много положительных черт — добрый нрав, но без простодушия, наблюдательность и житейскую сметку, понимание шуток; да и с виду была удивительно привлекательна; честно говоря, сидя за столом и гоняя чаи, сравнивая молодых женщин, он не знал, можно ли одной из них отдать предпочтение; обе были не его дамы, обе принадлежали другим мужчинам, но воображение заставляло думать, что ему тоже помечтать о любви красоток не грех — только помечтать, но поэты часто путают окружающую действительность с фантазиями… Анна Николаевна плохо говорит по-французски, не читала ни
— Александр Сергеевич, вы не слушаете меня? — обратилась к нему супруга предводителя вышневолоцкого дворянства.
Пушкин-младший вздрогнул и едва не расплескал чай.
— Эскюзе-муа, я задумался…
— Анна Николаевна рассказала, что вы тоже, как дядя, пишете стихи. Это правда?
Он слегка потупился:
— Ну, не так, как дядя… Дядя — настоящий, признанный поэт и печатается в журналах, прожектирует собрать отдельную книжку… Я же — так, пока баловства ради.
— Не хотите сегодня вечером тоже продекламировать что-то из своего?
Сашка испугался:
— Я? При зрителях?! Господи, помилуй! Лучше умереть.
— Полноте, голубчик, будут все свои, строгих критиков у нас нет. А подумайте, как бы вышло занимательно: вы есть продолжение дяди, правопреемник и наследник таланта. Славная династия Пушкиных.
Отрок спросил Ворожейкину:
— Как вы полагаете, Анна Николаевна?
Та ответила без раздумий:
— Полагаю, Василий Львович был бы только рад. Он весьма положительно к вам настроен, говорит — вы большой талант и у вас блестящее будущее.
Молодой человек вздохнул:
— Может, вы и правы — почитать было бы неплохо… В пандан [29] дяде. Но я плохо помню их наизусть, а все рукописи дома остались… Нет, не знаю!
Весь остаток полдника он сидел в задумчивости, совершенно забыв о том, что влюблен в Прасковью Васильевну и отчасти — в Анну Николаевну.
На салон собрались кроме Пушкиных и хозяев человек десять вышневолоцких дворян, в том числе и городничий — Николай Никитич Сеславин, молодой еще человек, лет примерно 35, небольшого роста, но широкий в плечах. Он приветствовал Василия Львовича горячо, взяв его руку сразу в обе свои ладони, а потом тряс несколько мгновений. Говорил: "Мы весьма наслышаны… мы не избалованы вниманием знаменитостей — едут мимо, и никто не хочет задерживаться даже на сутки. Рад сердечно вашему решению…"
29
Продолжение (фр.).
После того как все расселись в гостиной — окна настежь ввиду жары, дамы с веерами, а мужчины время от времени промокали лицо носовым платком; слуги разнесли прохладительные напитки, — Милюков еще раз всем представил Пушкина-старшего и просил его почитать свои стихи. Дядя раскланялся почтительно и сказал, что безмерно рад выпавшему случаю познакомиться с лучшими людьми знаменитого Вышнего Волочка и весьма тронут проявленным ими вниманием. После дежурных реверансов приступил непосредственно к чтению. Он читал наизусть, не спеша, размеренно, нараспев, больше заботясь о ритме, чем о смысле. Начал с давнего своего стихотворения "К Камину", а потом перешел к более поздним — "К Лире", "Вечер", "Скромность". Публика хлопала с воодушевлением, но племяннику, честно говоря, нравилось не всё: втайне он считал, что стихи родича слишком многословны и не очень музыкальны, дядя подражает классике XVIII века, главным правилом которой было следование "высокому штилю", разговорной речью пренебрегали, полагая ее "низкой" и непоэтичной. Но одна басня Пушкину-младшему показалась безукоризненной. Вот она: