Искусство и его жертвы
Шрифт:
— Простыни неси да мочалки, вслед за нами в баню ступай. Да не медли, дура, господа долго ждать не станут.
Оказались в предбаннике, стали раздеваться, а хозяйка мыльни деликатно удалилась в моечную, притворив за собою дверь. Сашка оголился, но подштанники снять не захотел. Камердинер сказал:
— Все, все снимайте, барич. Тут стесняться неча. Это баня, так заведено.
— Как, при бабе и девке? — изумился отрок.
— Ну, само собою. Ить они привычные, ремесло это ихнее, тем и живут.
И как подтверждение этих слов вышла из парной Дуня в одном переднике, прикрывающем часть ее груди и срамное место. Молодой человек сконфузился окончательно, чувствуя, что сердце бьется где-то у него в шее, отдаваясь во всем теле.
— Проходитя, проходитя, — позвала хозяйка, томно улыбаясь. — Венички запарены, все готово. А заместо господского мыла есть у нас заваренная и выпаренная зола. Отмывает чисто!
В моечной было душновато от пара, но потом Сашка попривык к теплому и влажному воздуху, задышал глубоко и ровно. Между тем Игнатий подошел к двум деревянным бадейкам, находившимся возле печки, и попробовал рукой воду. Покивал:
— Самое оно.
Взял одну из них и спросил барича:
— Александр Сергеевич, ну — благословись?
— Что? — не понял тот.
— Орошаемся с Божьей помощью. — И, ничтоже сумняше-ся, окатил подростка теплой водой с головы до ног.
Отрок задохнулся от неожиданности, хлопал мокрыми ресницами, а Дуняша и камердинер хохотали от удовольствия. Наконец начал улыбаться и Пушкин.
Тут вошла дочка — тоже голая и в одном переднике. Разложив мужчин на лавках, обе начали натирать их мыльным поташом, а потом споласкивать и хлестать веничком. Поддавали пару.
— Как тебя зовут-то? — обратился Сашка, искоса глядя на свою обнаженную банщицу.
— Феодорой кличут, — отвечала та. — Или проще — Феня.
— Не срамно ли тебе, Фенечка, голых мужиков парить?
— Что же в том срамного? — удивлялась она. — Коли Бог создал нас такими, значит, и не стыдно. Дело-то житейское.
— Так ведь пристают, поди, мужики к тебе?
— Всякое бывает, — согласилась девушка. — Все живые люди. Отчего не побаловать плоть и душу? Никому не заказано. А тем паче что на все расценки имеются.
Отрок переваривал сказанное и сопел негромко под ударами березовых прутьев. Но потом не удержался и все же спросил:
— А родитель твой не препятствует этому твоему ремеслу? Не серчает? Сам-то он кто?
Фенечка хлестнула его со всей силы, вроде разозлившись:
— Да какой родитель, Господи, помилуй! Я и знать его не знаю с малолетства. Мы вдвоем с матушкой живем, банями и кормимся.
— Ну а если замуж кто тебя позовет? Не захочет ведь, чтобы ты чужих мужиков по-прежнему мыла?
Молодая банщица дернула плечами:
—
После парной, по примеру Игнатия, прыгал в прохладную воду озера, берег которого начинался возле самой бани, и опять парился. В полном изнеможении пил в предбаннике клюквенный квас. Было хорошо, чисто на душе.
Фенечка подала ему деревянный гребешок, помогла расчесывать кудри на затылке. И сказала вдруг строго:
— Что вы пялитесь, ваше благородие, на мои титьки? Рано вам ишо.
Опустив глаза, он проговорил не без раздражения:
— Так прикрылась бы тогда. Что трясешь ими у меня перед носом?
— Вас одену, а потом сама.
— Без тебя оденусь, можешь уходить.
— Как прикажете, барин. — И, накинув на себя простыню, быстро удалилась.
Сашка, одеваясь, сердился — на нее, на себя и вообще на все.
Вскоре из помывочной появились разгоряченные Дуня и Игнатий. Весело общались друг с другом, похохатывали, дурачились. Тоже пили квас.
— Может, что покрепче, Игнатушка? — спрашивала она ласково.
— Нет, благодарю, Дунюшка. Барича должон проводить к постоялому двору. Обесчал хозяину, что не допущу безобразнев. Ну, а как они учуют от меня запах? Нареканий не оберешься. Я уж просто посижу у тебя в палисадничке, трубку покурю. Этого достаточно.
Возвращались в сумерках. Камердинер, судя по всему, был доволен жизнью, потому что время от времени крякал и произносил: "Хорошо!.. Истинно, что на небе — рай, а на земле — Валдай!" Пушкин съехидничал:
— Вижу, что Дуняша по вкусу тебе пришлась.
Но слуга не отреагировал никак, видимо, стесняясь развивать эту скользкую, во всех смыслах, тему.
У себя в комнате Сашка, облачившись в домашнее, запалил свечу, сел за стол и довольно быстро набросал у себя в тетрадке, где записывал и частушки Игнатия, первое свое длинное стихотворение по-русски. Были там строки и про местных красавиц, и про баню, и про "колокольчик, дар Валдая" — те, которые он позднее в разных сочинениях вставит в другие собственные стихи.
Утомившись, бросился в постель и заснул безмятежно.
Новгород Великий поднимался из-за Волхова крепостной стеной местного кремля, куполами Софийского собора и высокой колокольней. Волхов был плавен и могуч, по нему двигались неспешно барки и челны, а зато Торговая сторона подвижна, шумна и незатейлива. Постоялый двор находился тут же, не переезжая реки. Наши путешественники въехали на него во второй половине дня (от Валдая пришлось скакать чуть ли не восемь часов, с перерывом на короткий обед и отдых в Крестцах), ухали, распрямляя затекшие поясницы. Девочка на руках у матери хныкала.