Исповедь

Гениюш Лариса Антоновна

Через Польшу переслали мне письмо от мамы. Завезли их куда-то в север­ный Казахстан на станцию Киялы, где было холодно и тяжело. Мама писала, что завидует Марии Павловне, той тете Мане, которую убили вместе с мужем и сыном. Я дрожала за мамину жизнь, и когда мы с мужем возвращались откуда-нибудь вечером и холод бил в лицо, для меня это был холод дикого Казахстана. Я боялась, и недаром, что мама не выживет. Она так уже больше не увиделась ни с нами, ни с нашим папой. Так ликвидировали товарищи «класс»... Гитлер, это чудовище, казался несчастным надеждой на спасение, но и для него мы были только славяне, которых следовало уничтожить в первую очередь... Люди гибли, как мухи, не случайно два тирана нашли общий язык. Франция лежала уже поверженная, даже прославленная Линия Мажино ее не спасла... Фюрер и компания планировали нападения, немцы орали «Хайль», Англия сражалась, Сталин потирал руки над гибелью Европы, а люди — одни спаса­лись, как могли, а другие стонали в мучениях. Муж, как и раньше, ежедневно ходил к д-ру Градилу. Бедный поверженный легионер с утра до поздней ночи крутил радио, выискивал Би-би-си и другие источники объективной информа­ции; как военный, да еще полковник, он немного ориентировался в легких и кровавых подвигах фюрера, прекрасно зная, что завоевать мало, нужно еще оккупировать территории и удержать там более-менее порядок. На счастье Европы, Гитлер был завоевателем, но совершенно никудышним политиком, и не нужно было большого ума, чтобы предвидеть конец авантюры... Перебива­лись мы со дня на день, вечные чужаки, птицы без гнезда, и надеялись только на Бога. Но вот пришел день, когда доктор Градил засмеялся возле своего радио, а Сталин,

говорят, затрясся от неожиданности — Гитлер напал на Советский Союз! Градил сказал, что случилось то, что нужно. Я начиталась о немецкой технике и знала, что она не только для парадов в Берлине, которые мы видели в кино, она сейчас, именно сейчас вспахивает кровавыми бороздами мою Бело­русь...

К нам начали подниматься странные типы, они совершенно откровенно выспрашивали о наших настроениях, лояльности. Что ж мы без гражданства и не просим никакого, а немецкое нам дали бы наверняка... Смешно. У Ерма­ченко был свой адъютант, некий Овчинников, рассказывали, что когда-то при царе Ермаченко был у него адъютантом, а теперь роли поменялись. При правительстве БНР Ермаченко был консулом бел<орусским> в Константинополе и порядочно разбогател там, продавая бел<орусские> визы эмигрантам, спасав­шимся бегством за границу. Вот этот адъютант, ни слова не говоривший по- белорусски, но выступавший как представитель нашей нации, назавтра после нападения немцев на СССР начал нас всех объезжать и буквально созывать в комитет! Прага гудела, как улей, были страх и переполох, всюду гестапо ликвидировало все, что еще не успело раньше. Овчинников наведался ко всем нам еще раз. Мы все поехали, кроме моего мужа, который должен был все-таки зарабатывать на хлеб и потому, как всегда, был у Градила... Собрались все, важно расселись, молчали, чувствовалось какое-то напряжение, беспокойство, каждый думал о судьбе родных, да и о своей. Ермаченко не было. Наконец он вошел с улыбкой, но кривой какой-то, неполной. Приказал избрать председа­теля собрания. Ему заметили, что он же сам всегда неизменный председатель собрания, он ответил, что на этот раз председатель организации не может быть председателем собрания. Выставили кандидатуры Захарки, Забэйды, мою. Мы во всеуслышание отказались, хоть я понятия не имела, что здесь предвидится. А было вот что: Ермаченко зачитал телеграмму Гитлеру от нашего комитета. Мы начали протестовать, что Комитет самопомощи — организация аполитичная. Не имеет права давать таких телеграмм. Да, перед этим пришел муж, который после дополнительного звонка Ермаченко торопился сюда с работы. Ему не дали еще ни сесть, ни опомниться, как уже «выбрали» председателем собрания, и Ермаченко начал читать телеграмму. Я еще ничего не поняла, а муж побелел, он видел подлый и хитрый «ход» Ермаченко... Телеграмму Ермаченко опреде­лил как от «белорусов в Праге» или вроде того. Написали протокол собрания, но ни один из нас не подписал его! Не подписали сознательно. По дороге домой говорю Бокачу: «Ну и свинью нам подложили, Петр, давайте напишем свой протокол об этой авантюре, подпишем и спрячем до лучших времен». Бокач испугался, он просто скис и объяснил мне, что время очень страшное и не всем, к сожалению, можно верить... В первый и последний раз был муж председате­лем на бело<русских> собраниях, а в комитете тем более, телеграмму эту послали без него, за подписью, как говорил Ермаченко, «председатель собра­ния»... Самое интересное здесь то, что вскоре с квартиры Ермаченко исчез архив «Белорусского Комитета самопомощи в Праге». Ермаченко, как всегда, улыбался... И вот этот архив оказался в Минске и на основании его нас судили. Только там была сделана еще одна подлость — на неподписанном протоколе все наши подписи были выведены под копирку! Когда Коган, мой следователь, показал мне это, я осознала подлость не только немецких агентов... Так вот что значит их «правда»! ...И вот война на наших землях: «Как пасмурный день, мое сердце сегодня», — писала я в те дни. Писала много, что печатали, а что и нет. К нам приходили люди, трудно было в войну даже наесться. Нам в этом отноше­нии было легче. Муж был опытным врачом-венерологом, и его больные не раз помогали нам продуктами. Вот мы и подкармливали своих земляков, посылали посылки пленным. У нас никогда не было денег, но никто не ушел от Нас голодным... После падения Польши в Прагу каким-то образом приехал Забэйда-Сумицкий. Заехал он к Русаку, и вообще начали его опекать Ерма­ченко с компанией. Но тут его положили в больницу, и пришлось проведать его, поблагодарить за хорошую песню, потому что народная наша песня в его исполнении была действительно чрезвычайно хороша. Вот я и выбралась с розами проведать больного. Лежал дядька во всю кровать, какой-то вспотев­ший, бледный и совсем не похожий на того, что на открытках. Что ж, села я, отдала свои розы, которые, закатив театрально глаза, маэстро с наслаждением нюхал, поговорили немного, и больше туда не пошла. Зато вскоре пришел сам маэстро. Мой горячий и большой патриот Яночка пригласил его хоть по два раза в неделю приходить к нам обедать...

Между тем пришло время отдавать нашего Юрку в школу. Мальчик уже умел читать и произносил чуть ли не речи о любви к Белоруси. Хотя было ему еще 6 лет, но мальчик очень хотел в школу. Иностранцы не могли отдавать своих детей в чешскую школу, было запрещено. Оставалось отдать его либо в немецкую школу, либо в русскую, которую еще во время республики как раз построили рядом. Торжественно повели мы утречком своего сына первый раз в школу. В коротеньких синих бархатных штанишках, в свитерочке и белых туфельках бежал перед нами наш мальчик и вдруг пропал! Пришли мы к учительнице на второй этаж и сами не знаем, что сказать, но через пару минут явился наш малец, уже успевший обежать и осмотреть все этажи русской гимназии, единственной на всю центральную Европу, при которой была началь­ная школа. Там мы его и оставили. Скоро стал он лучшим учеником и самым большим озорником в школе. Говорили, озорничал потому, что ему нечего было делать в классе, ибо за неделю он выучил всю годовую программу... Мы никогда не помогали ему учиться, и не успевал отец купить книжку, как малый увлеченно ее прочитывал.

А книг у нас вообще прибывало, не было только никогда денег. Подкармли­вая всяких беженцев, друзей и не друзей, я только думала: «Боже, я все отдам, что есть лишнего, голодным и нуждающимся, только сделай так, чтобы моей замерзающей, голодной маме дал кто-то кусочек хлеба или мисочку теплой еды там, в этой Богом забытой земле»... «Почему к вам столько людей приходило? — горланил на допросах взбешенный следователь. — Это как американский шпионский центр!» «Я поэтесса!» — говорю ему. — «Ну и что с того, у нас даже к Шолохову столько людей не ходит»... Да, он и компания много чего подтасо­вали, чтобы за единственный тот комитет, который, к сожалению, так ничего и не сделал, и за мою книгу «От родных нив» дать мне ни больше ни меньше, как 25 лет тяжелой лагерной работы на Севере. Да к тому же по этому моему одному на двоих делу провести еще и моего бедного мужа, которого добрый Бог кроме горькой, белорусской доли наделил еще неспокойной бунтаркой женой на всю жизнь, и ему поднести тот же щедрый минско-советский дар — 25 лет нечеловеческой неволи...

... Дядька Василь относился ко мне с большим уважением. Когда мы вместе с ним бывали на белорусских собраниях, он всегда старался подчеркнуть мою значимость, некое моральное первенство. Предостерегал меня от некоторых людей, не хочу их называть, а когда была у меня операция аппендицита, забрал к себе Юрочку и присматривал за мальчиком как мог.

...Ермаченко, который сильно отделялся в личной жизни от своих земляков, пригласил нас с мужем и сыном и дядьку Василя к себе на виллу. Нас вовсе не угощали вкусным обедом, как это всегда делала я, а только какими-то деше­выми винами, кофе и чешским калачом с кислыми сливами. Дядька играл в гольф, мы беседовали, а Юре Ермаченко подарил детское авто, ободранное и разбитое Я с трудом от него отказалась... это был не подарок, а панская подачка бедному ребенку в расчете на вечную благодарность его родителей. Вообще эта поездка на многое открыла мне глаза. Прежде всего я заметила, что для чего-то нужна этому человеку.,. Для чего? Вскоре это выяснилось. Как-то, когда муж был на работе, к нам подъехал на своей элегантной машине сам Ермаченко... Я приготовила закуску и чай и ждала, что же он мне скажет. Он обратился ко мне как к патриотке и христианке, а именно, не

хочу ли я с ним поехать в Белоруссию и работать для народа в рамках «Самопомощи»... потому что другую деятельность нам вести не разрешено... Уговоры велись настойчиво, убедительно. Моя позиция была непоколебимой, мне это было смешно. Очень удивился этому посещению мой муж, когда вернулся с работы. Видно было, что Ермаченко что-то задумал.

...Было тревожно, в воздухе прямо чувствовалось несчастье. А тем време­нем моя новая знакомая фрау Пипер не забывала о нас. Она часто заходила к нам с детьми и однажды пригласила меня к 5 часам. Я с удовольствием пошла к ней, это пока была моя единственная надежда на какую-то защиту, хоть я и не знала, кто эта фрау Пипер. Я никак не могла найти ее квартиру. Никогда не думала, что красивая вилла с гаражом и плавательным бассейном это ее дом. Я была одета очень скромно и довольно дешево, и, увидев богатые апартаменты моей знакомой, немного застеснялась, но только на минутку. Мой муж очень хороший человек, думаю, что я тоже, значит, стыдиться мне нечего. Я высоко подняла голову... Была предрождественская пора. В углу большого зала на круглом столике — веночек со свечками и все для кофе. Скромней, чем у нас, но очень красиво подано. Потом пришел хозяин дома. Я знала только, что он доктор. Он начал расспрашивать меня, где работает мой муж: не для того ли я пришла, чтобы попросить о лучшей работе для него. Тут я вспыхнула и, как только умела, выпалила ему по-немецки, что мой муж не нуждается ни в какой работе и пришла я исключительно потому, что его жена мне нравится. Нагово­рила я порядком. Вернулась домой злая, но отношения наши с фрау Пипер стали еще более дружескими. Мы очень ладили, делились иногда даже своими скром­ными продуктами или кофе. С ними жили ее родители Опа и Ома, т.е. бабка и дед.

... Я очень удивилась, когда однажды около полудня Ермаченко приехал с Овчинниковым к нам и приказал мне познакомить его с Пиперами... Он так кричал, угрожал, что деваться было некуда. Пиперы были люди умные, и я надеялась, что они поймут мое положение. Ермаченко объявил Пиперу, что едет в Минск в качестве важной персоны и просит его к себе на прощальный вечер. Я забыла сказать, что д-р Пипер был Обермедициналь и оберрегирунгсрат в Чешском Граде. Это нечто вроде высшего немецкого ставленника над чешским министерством охраны здоровья. Такие немцы не любили гестаповцев и тем более не любили подобных Ермаченко. Они это мне простили, как простили и другие визиты, когда меня временами «искали» у них... Теперь мне все это очень понятно, но им, кажется, было понятно и тогда...

Пиперы были прекрасными людьми. Помогали не только нам, но и чехам, когда я к ним обращалась с просьбами. Только я ничем не могла отблагодарить их за все хорошее, за то, как и сколько раз они меня спасали.

...Вот так откочевал на Восток Ермаченко, а мы по-прежнему следили за жизнью и событиями на Востоке. ...Земля моя, что взрастила душу мою, окружила с детства любовью родителей, крестьян и каждого деревца, поля колосистого, сегодня ждала моей благодарности, моей любви. Порабощенные сыновья ее ждали моего сочувствия, моего слова. А любовь моя к Отчизне рвалась на страницы чужой почти газеты, которая каким-то чудом печатала тревоги моего сердца. Меня полюбили. Когда однажды накопилось много стихов и не было возможности их издать, потому что газета выходила на наши средства и тираж ее был ограничен, редакция обратилась к читателям за помощью. Посыпались деньги, посыпались письма в редакцию. Была такая любовь к нам, скромной горстке поэтов за границей, что рождала патриотизм у самых безразличных. Вообще хвалили меня наши, где только могли... Казалось мне, что я снова в семье, которая любит меня столь же преданно. На Родину своих стихов я не посылала, но их часто перепечатывали из «Раніцы». УЕрмаченко была сила, у дядьки Василя прошлое, потому что с немцами он ничего общего иметь не хотел, у меня же была какая-то удивительная популяр­ность, подпольная, чисто белорусская, независимая ни от кого и созданная болью моей, знанием народа нашего и отчаянной любовью к моей Отчизне.

Я старалась не задевать врагов наших недавних. Лежачего не бьют — учил меня папа. Мне их было жаль, хоть многих из них так ничему и не научила эта беда. Поляки на наших землях изо всех сил выдавали немцам наших... Они просто забыли, что идет₄война и их же хорошие, несчастные люди гибнут, как мухи. Литовцы и латыши, насколько мне известно, тоже сильно старались «очистить территорию на будущее» для себя... Как тяжело было все это выдер­жать.

Безмерность любви, казалось, утроила мои силы. Трепет моей души был в моих стихах... Поляки прислали из Варшавы человека, который пожелал мне так держать, сказал, что они покупают «Раніцу» только из-за моих стихов, а потом прислали за моими книгами. Чеш<ский> проф<ессор> Тихий, известный славист, написал мне, что уничтожит все, что печаталось эмигрантами на протяжении 25 лет, только мои стихи оставит. Переводы их он уже сделал... Что ж, проф<ессор> Тихий был слабый человек. Когда меня выдавали Советам, он согласился бросить в меня камень, чтобы после выхода в свет «Неводом из Немана» снова выразить мне свое высокое мнение. Что ж, я не сержусь, ведь ни один народ так не издевался надо мною и моей семьей, как белорусский... Ни один народ так не унижал своих поэтов, своих женщин... Каждый хотел, чтобы я думала так, как он, чтобы так же продала свою душу, свою белорусскость и все самое светлое, что я сберегла в своей душе с детства. Тогда я думаю о маме и мысленно прижимаюсь к ее рукам, слышу ее пророческие слова о том, что за мою огромную любовь темные люди отплатят мне еще большими муками. И, понимая тот страх ее, я тогда плачу. Когда-то, когда я заметила свое влияние на людей, мне неинтересно было выйти замуж за хорошего человека, это просто. Мне интересно было выйти за злого человека и потом пробудить в нем все то высокое, доброе, к чему уже разными путями пришли люди, и главное — любовь! ...Как отходит все святое в сторону, когда людям пообещают деньги, как дешево они продают и дружбу, и родной язык, и свое прошлое, и землю, и детей своих, и самих себя... Так думаю я сегодня, когда душу мою изранили белорусы. Я представляю доцента Волка, который всячески обзывает меня перед сотнями белорусских студентов, Евдокию Лось, которая сжигает в СБП мою книгу, зельвенское начальство, которое подсылает к нам всяких шпионов, а мы их кормим по обычаю отцов наших. Учителей зельвенских, которые займут весь автобус и не уступят мне места, и я падаю, когда автобус трясет на выбоинах, и они хохочут... Моих земляков, которые, продав весь мой род, порочат без всяких оснований родителей моих, имя мое потому только, что сегодня новые паны его поганят... Да разве опишешь все, хотя бы тех низких типов, которых подсылают, чтобы они говорили мне о своей любви... Я уже не думаю, кого можно купить, я горько думаю, кого же нельзя купить из белору­сов? Я оглядываюсь, вижу ужасных соседей своих, которые подслушивают каждое наше слово, подглядывают каждый мой шаг и доносят, уже не таясь, а ко мне приходят что-нибудь занять или с просьбой помочь. У меня перед глазами Кузнецов, начальник зельвенского исполкома, вечером из окон музы­кальной школы, что напротив нас, он следит за нами, фотографирует каким-то аппаратом через занавески, когда мы, старые, раздеваемся на ночь. Как выго­няют мужа с работы, как унижают и его и меня, как натравливают на нас родного сына, и он... смотрит в наши глаза несчастными глазами и плачет потом вместе с нами... Я боюсь впустить человека в дом, если это советский человек, я боюсь своих родственников, хоть их здесь у меня пара дальних. Я боюсь, когда кто-нибудь приносит нам подарок, после таких конфет спасли меня только кефир и лекарства, а муж пожелтел, побледнел и еле выжил... Все это ползет сверху в отместку за то, что с такими бесчеловечными людьми мне не по дороге.

Как святы были наши родители, как чисты были наши Жлобовцы, кото­рые, конечно, одни только и могли бы залечить сегодня эти раны, но там жутко пусто и только голоса замученных стонут с ветрами по ночам... За что, за что? Почему так страшно озверели люди? Неужели навечно? Неужели это тот народ наш, за который я так спокойно шла на муки? Что они будут делать, когда «проснется Бог» и зашевелится их совесть? Как хочется видеть человека, который не доносит, который не желает зла, не подходит к нам с грязными мыслями унизить, обмануть или донести на нас. Если человеку десять лет говорить, что он собака, то на одиннадцатый год он будет бегать на четырех и залает. Это к нам применили такой метод, потому что сильных еще не видели. «Потому что ничто вас не может сломить», — сказал мне один правдивый, хоть и их человек, не один камень швырнувший В нашу сторону, но потом одумав­шийся, увидев кровь...