Испытание огнем
Шрифт:
Она фыркает, но молчит. Я чувствую её взгляд в спину, но времени совсем нет. Спускаюсь, тащу Лёху к своей фуре. Он тяжёлый, ноги волочатся, кровь пачкает мне куртку. Укладываю его на спальное место в кабине. Всё вокруг пахнет солярой и кожей, стёкла слегка запотели. Я лезу в аптечку, бинтую его раны, как умею. Йод воняет, Лёха шипит сквозь сжатые зубы, но не жалуется.
— Держись, брат, — бормочу, заводя движок. — Довезу тебя, не сдохнешь.
Фары режут ночь, трасса стелется вперёд, гул шин убаюкивает. Я стараюсь быстро не гнать,
Дни на трассе, как обычно, сливаются в одно целое. Я останавливаюсь на заправках, беру кофе, консервы, хлеб. Кабина пропиталась запахом бинтов, лекарств и немытого тела. Лёха лежит, дышит всё ещё хрипло, но глаза уже открывает чаще. Я кормлю его, как ребёнка: разминаю тушёнку, подношу ложку ко рту, чередуя с картофельным пюре.
— Ешь, давай, — шучу я, сидя на водительском. — Ложечку за Стаса.
Он слабо улыбается, но глаза почему-то после этого ранения уже не те — холодные, как лёд.
— Не жалеешь, что подобрал? — хрипит он, глотая тушёнку. — Бросил бы меня, и всё.
— Ага, щас, — фыркаю я. — Ты мне сколько раз спину прикрывал, а я тебя в кустах оставлю? Не дождёшься.
Лёха молчит, смотрит в потолок кабины. Я меняю повязки, и меня пробивает: самая большая рана, которая была похожа на рваную дыру, уже почти затянулась. Кожа нежно — розовая, швы почти не видны. Я моргаю, думаю: «Может мерещится. С недосыпа».
— Лёха, ты что, терминатор? — говорю я, стараясь шутить. — У тебя раны, как у кошки, заживают.
Он хмыкает, но не отвечает. Только смотрит, и в его взгляде мне чудится что-то чужое.
— Стас, — говорит он тихо. — Зачем ты это делаешь?
— Что делаю? — я вытираю руки, пахнущие йодом.
— Тащишь меня. Рискуешь. Мог бы сдать и спать спокойно.
Я стискиваю зубы. Термос с кофе тёплый, я делаю глоток, чтобы не начать материть друга.
— Потому что ты мой друг, Лёха, — говорю я. — И я тебя не брошу. Сколько раз тогда, ты за меня вписывался, прикрывал спину. Помнишь?
Он кивает, глаза блестят, но не от слабости — от чего-то другого.
— Помню, — шепчет он. — Ты меня вытащил, брат. Теперь я твой должник.
Я отмахиваюсь, но он хватает меня за руку, слабо, но цепко.
— Серьёзно, Стас, — говорит он. — Если припрёт, звони по этому номеру. Но только если всё будет по-настоящему хреново. Понял?
— Понял, — бурчу я, записывая его номер на обрывке чека. — Но ты сначала оклемайся, должник.
Когда я скинул груз и отъехал от Новосиба, Лёха уже сидел, пил и ел сам, даже шутил. Раны почти исчезли, шрамы остались, но не выглядели страшными, как в самом начале — были тонкие, как нитки. Я смотрел и думал про себя: «Это не нормально». Но молчал. На обратном пути, в Подмосковье, он попросил остановить. Ночь, фонари горят ровным бледным светом, трава мокрая от росы.
— Дальше доберусь сам, — говорит он и крепко жмёт мне руку. — Спасибо, брат.
— Береги себя, Лёха, — отвечаю я, но
Он уходит в куда-то темноту, шаги затихают. Я стою, смотрю вслед и думаю: «Это же Лёха, мой близкий кореш Лёха. Но в тоже время, после этого ранения уже не совсем он».
Моргаю, и воспоминания тают, как дым. Я снова на площадке завода, фары внедорожников режут вечер, высвечивая круг фанатиков из Братства Огня. Их дымчатые лица шевелятся, глаза горят красным, шёпот — «Ша’сар… Азаар» — бьёт по вискам, как молот. Метка на ладони пылает.
Я делаю шаг, встаю рядом с Лёхой, сжимая кулаки. Если драться, то вместе, как всегда. Но он кладёт руку мне на грудь, слегка отталкивает назад — не грубо, но твёрдо.
— Постой здесь, — говорит он своим холодным спокойным тоном.
Я хочу возразить, но его пустые, ничего не выражающие глаза заставляют замолчать. Алексей шагает вперёд, навстречу толпе. Люди в чёрном тянут руки, их пальцы напоминают обугленные кости, риелторы стоят позади, их татуировки шевелятся. Никак рычит всё громче, но не бросается — стоит, ждёт.
И тут Лёха неожиданно начинает движение. Его руки ныряют за спину, под пиджак, и в них появляются два клинка — серповидные, похожие на его значок, с широкими лезвиями. Фалькаты, кажется так это называется . Я видел такие на картинках в интернете, потом в музее Востока, но эти — живые, блестят, как ртуть. Алексей врывается в толпу, и начинается невообразимое.
Это нельзя назвать боем, по сути, это — танец. Танец смерти. Каждый его шаг, каждое движение — выверенный удар, каждый взмах лезвия попадает точно в цель.
Фанатики огня тянут к нему руки, но такое ощущение, что он знает, где они будут ещё до начала их движения. Уклоняется, поворачивается, скользит. Его клинки легко вспарывают мягкую человеческую плоть.
Кровь обильно брызжет на щебень. Какие-то ошмётки разлетаются из этого вихря буквально в разные стороны. Один огнепоклонник выпадает из общей толпы, его дымчатое лицо трескается, рассечённое пополам. Другой хрипит, хватаясь за горло, третий просто оседает с разрубленный шеей.
Я стою, как вкопанный и не могу отвести глаз. Лёха — не человек, он стихия. Его клинки свистят, воздух дрожит, а серп на лацкане блестит, будто раскалённый.
Проходит секунд десять, может, двадцать. Члены «Братства Огня» — грозные тени с горящими глазами — теперь просто куски сырого мяса на пыльном щебне. Кровь десятка изрубленных тел течёт во все стороны ручьями, липнет к моим ботинкам, вонь железа и гари забивает нос. Никак тихо рычит, но не двигается, его глаза внимательно следят за Лёхой.
Риелторы переглядываются, кажется, с удивлением. Первый шепчет что-то злобное, его губы дрожат. Второй, пару минут назад проводивший ритуал, выкрикивает: «Азар!» — и его руки вспыхивают белым огнём, ярким, как сварка. Они оба устремляются к Лёхе. Я хочу крикнуть, предупредить, но он уже сам их видит.