Испытание огнем
Шрифт:
Никак рыкнул, низко, почти неслышно, его шерсть встопорщилась на загривке. Я присел рядом и положил руку ему на загривок — шерсть кольнула пальцы, словно ток. «Тихо, пёс», — шепнул я, но голос дрогнул. Метка молчала, лишь жар в груди разгорался всё сильнее.
Бородач шагнул в центр круга, его фигура казалась тенью в сгущающихся сумерках. Он поднял правую руку, пальцы дрожали, словно он тянул невидимую нить. И вдруг — я моргнул, не веря своим глазам — его рука вспыхнула. Пламя лизнуло от плеча до кисти, яркое, оранжевое, с синими краями. Оно не гасло, не дымилось, и, судя по его лицу, боли не
Я не понимал ни слова, но каждое било по нервам, как молот. «Ша’сар… кхар’зет… Азаар…» — выкрикнул он, и земля под ногами дрогнула, будто кто-то ударил снизу.
Круг начал двигаться. Люди в чёрном шагали против часовой стрелки, синхронно, как марионетки. Их руки поднимались и опускались в странном ритме, пальцы складывались в знаки, которые я не мог разобрать. Шёпот стал громче, слился в гул, как рой ос. Их глаза — я вгляделся и почувствовал, как холод сжал горло — начали гореть. Сначала тускло, как тлеющие угли, потом ярче, ещё ярче, и вот они уже красные, похожие на раскалённый металл. Фонарь мигнул и погас, и теперь только эти глаза освещали площадку, десять пар огней в темноте. Чёрт, зря я не вытащил монтировку из багажника. Если начнётся что-то недоброе, я с пустыми руками быстро устану.
Разгорячённый бородатый адепт в центре кричал всё громче, его голос рвался, как ткань. Пламя на руке вспыхнуло ярче, теперь оно было почти белым, слепящим, но его кожа не чернела и не трескалась. Он выкрикивал какое-то заклинание, слова били по ушам, как удары: «Кхар’зет! Азар! Сар’тхан!». Круг ускорил движение, тихий шёпот стал воем, и я почувствовал, как воздух начал давить на грудь. Никак заурчал, глаза стали полностью чёрными, как в тот раз, когда он смотрел на тень Рух. Он встал передо мной, широко расставив лапы.
Я бросил взгляд на бандитов. Они медленно отходили, пятясь к своим машинам. Роман где-то сзади упал на колени, закрыл уши и скулил раненым зверем.
Я посмотрел на Алексея. Он все также стоял неподвижно, руки в перчатках сцеплены, глаза следили за кругом. Его лицо было пустым, как чистый лист бумаги, но серп на лацкане блестел ярче, будто нагревался. Он повернулся ко мне, и неожиданно подмигнул. Без улыбки, без тепла, просто щёлк глазом, как можно подмигнуть постороннему в толчее метро, а не находясь в центре этого кошмара. От этого подмигивания мурашки побежали по спине.
Бородатый в центре круга протяжно выкрикнул последнее слово — «Азаар!» — и пламя на его руке погасло, будто внезапно залитое водой. Круг остановился. Люди в чёрном развернулись к нам с Алексеем, и я замер. Их лица… они были какими—то туманно—дымчатыми, без носов, безо ртов, только глаза — огненные, цвета расплавленной стали. Они смотрели на нас. Вдруг в нос ударил запах гари — резкая и удушающая вонь от горящего мяса. Никак зарычал ещё громче, напрягаясь всем своим телом.
Я сделал шаг вперёд, встал рядом с Алексеем. Честно говоря, я не знал, что лучше всего будет сделать. Драться? Бежать? Метка молчала, но я чувствовал — это оно, то, о чём говорила Нурия. Азар. Он близко. Я подумал о Нине Семёновне, о её дрожащих руках, о её старом чайном сервизе. Не отдам старушку
Я сжал кулаки, глядя на дымчатые лица и огненные глаза. И тогда Алексей шагнул вперёд, а его серповидный значок внезапно ярко засветился, — чего я никак не мог представить. Как и все вокруг.
Глава 16. Долг
Золотистый знак блеснул и Алексей вновь мне подмигнул. В этот миг меня словно пронзило разрядом электрического тока. Я ненадолго провалился в прошлое.
Жара. Пыльный ангар. Солнце лупит так, что кажется, кожа вот-вот зашипит. Я, худой, как швабра, таскаю цинки с патронами. Руки дрожат, пот заливает глаза. Камок мокрый, липнет к спине, а в сухом горле ощущение проглоченного песка. Цинки тяжёлые, углы впиваются в ладони, и я уже начинаю думать: «Не выдержу, свалюсь. Ещё немного, и свалюсь. Ну и плевать». Вокруг — лязг металла, рёв грузовика, крики сержанта где-то недалеко: «Шевелись, салабоны!»
Я ставлю ящик, вытираю лоб, и в это время кто-то хлопает меня по плечу.
Оборачиваюсь — парень, крепкий, загорелый, с такой жизнерадостной улыбкой, от которой сразу хочется жить. Глаза живые, синие, в них черти пляшут.
— Не тушуйся, братишка, — говорит он, подхватывая сразу два соседних цинка, будто они легче пуховой подушки. — Давай помогу, а то ты тут сгоришь.
Я пялюсь на него, как баран. Видел ли я его раньше? Такая же зелень, как я, но держится, будто тут родился.
— Ты кто? — бурчу, хватая свой ящик.
— Лёха, — отвечает он, шагая рядом. — Алексей Викторович, если хочешь официально. А ты?
— Стас, — выдавливаю, пытаясь не отставать.
— Ну, Стас, давай, держи темп. А то сержант нас обоих закопает.
Я киваю, хотя в голове одна мысль: «Почему он такой бодрый?». Цинк уже не кажется таким неподъёмным, и я даже ухмыляюсь в ответ, когда Лёха подмигивает, будто мы знакомы лет сто. Пыль скрипит под берцами, запах бензина от крокодила (так у нас в части называли 157й ЗИЛ) лезет в нос, но я шагаю, и в груди шевелится необъяснимое тепло. Будто теперь я не один тут против всех этих тягот и лишений.
Казарма встречает духотой. Пахнет мылом, мастикой и старыми матрасами. Лампы гудят, свет тусклый, тени ползают по крашеным стенам. Я сижу на табурете, вытираю шею полотенцем, когда слышу шум у входа. Миша, пацанёнок с большими глазами удивлённого щенка, стоит в углу, прижавшись к стене. Над ним — двое старослужащих. Коля, длинный, с кривым носом, роется в Мишкиной посылке, вытаскивает пару банок тушёнки. Дима, бритоголовый, лыбится, как кот над сметаной, и тычет Мишу в плечо.
— Чё, малой, мамка вкусняшки прислала? — тянет Коля, встряхивая банку.
— А поделиться с дедушками забыл? Вытряхивай всё, мы выберем свой процент.
— Это… моё, — мямлит Миша, и голос у него откровенно дрожит.
— Твоё? — Дима ржёт, толкает его посильнее. — Тут всё вокруг наше, понял?
Я стискиваю зубы. Миша и так еле держится, а эти гады его морально добивают. В груди начинает просыпаться ярость. Я встаю, хотя знаю, что мне попадёт вместе с ним по полной.
— Эй, — говорю, шагая к месту делёжки. Голос сел, но я не останавливаюсь.
— Не троньте пацана.