Испытание временем
Шрифт:
Основатель ордена иезуитов Игнатий Лойола после речи апостолов впал в отчаяние, осудил свои дела, достойные геенны огненной, и назвал себя богоотступником, проклятым во веки веков.
Мартин Лютер разразился проклятиями, призвал громы и молнии на головы иезуитов и их покровителей — римских пап. Да, он содействовал подавлению еретиков-гуситов, альбигойцев, таборитов — вождей движения за свободу — и не раскаивается в этом.
Историк Иосиф Флавий торжественно уверял, что в его книге «Иудейские древности» нет упоминаний о богочеловеке. Он не видел его и ничего о нем не слышал, только отступники и враги Иеговы могли подобной
Нерон подтвердил, что велел обезглавить апостола Павла за мятежные призывы к рабам. Ни он, ни какой другой император не поступил бы с врагом олигархов и государства иначе. Казнь свершилась по воле богов.
Крайне вызывающе повел себя пана Павел Третий. Да, он учредил орден иезуитов, такова была воля господа. Во имя Христа и его славы свершались казни, ибо сказано в святом Евангелии: «Не мир пришел я принести миру, но меч», «…Я пришел разделить сына с отцом, дочь с матерью».
Речи папы вызвали раздражение прокурора, и он потребовал, чтобы суд взял под стражу папу и заодно Нерона, дело выделить в особое производство и покарать их, чтобы другим неповадно было.
Когда свидетель Тецель стал уверять, что Мартин Лютер юродивый, судебно-медицинская экспертиза определила, что, хотя обвиняемый и одержим острой формой истеро-невро-психастении на религиозной почве, он все же может нести ответственность за свои действия. Суд был скор и справедлив, апостолы были оправданы, Лойолу и Лютера приговорили к высшей мере наказания — расстрелу. Исполнение приговора было возложено на пролетариат. Под звуки «Интернационала» статисты увели приговоренных.
Продолжительными аплодисментами вознаградили зрители автора инсценировки. О первенце будущего писателя тепло отозвались газета и журнал совета профессиональных союзов. Успех был очевиден, от автора ждали новых свидетельств его дарования.
Следующее сочинение я посвятил временам средневекового папства.
Успех ли вскружил мне голову или скандальная жизнь тиароносцев, насыщенная преступлениями и изуверством, пленила мое воображение, — трудно сказать, героем сценического произведения я избрал папу Иоанна Двенадцатого, убитого после долгой и бесславной жизни супругом, вступившимся за честь жены. Интерес к нему вскоре был оттеснен ярким образом Бонифация Восьмого, любителя отроков, сожителя замужней женщины и дочери одновременно. И его оставил позади папа Урбан, покончивший с двумя соперниками кардиналами и прах иссушенный хранивший в мешках. Всех превзошел первосвященник римский Александр Борджиа Шестой, любовник родной дочери Лукреции, сгубивший двенадцать кардиналов и не меньшее число епископов и мирян.
Трудности для автора начались задолго до того, как кардиналы-заговорщики заодно с ведьмой отравили святого отца. Меня озадачил неизменно повторяющийся словесный ритм в пьесе, схожий со стихотворным. Вот как выглядел диалог ведьмы с римским папой:
«В е д ь м а. Меня стыдить еще ты смеешь! Ты, тот, который окружен пятнадцатью врачами и аптекой, чей зов покой тревожит всех медиков империй мира, ты смеешь бедняков лишать врачей своих извечных. Ты нас за то клеймишь позором, что в бедные конуры мы помощь медика несем. Вы недовольны тем, что свой трудом добытый грош бедняк не вам несет, дабы устроили ему молебен вы ненужный…»
Надо же было так плохо подготовиться к высокому званию писателя, чтобы в скверной прозе не распознать
Сознание, что произведение написано белыми стихами, внушило мне тщеславную мысль, будто рукой моей водил сокрытый во мне талант. Сдержанные и холодные оценки пьесы, откуда бы они ни исходили, не могли поколебать моей веры в успех. Истинное творение искусства распознается не сразу. Свидетельств тому более чем достаточно. Счастье не напрашивается в гости, его надо найти и даже поспешить к нему навстречу. Здесь, на Дону, такие люди редки, их естественная среда — столица.
Презрев советы и наставления добрых и недобрых людей, я увез свою пьесу в Москву.
Столица приняла меня, как мне казалось, радушно. Малознакомая женщина приютила на хорах ресторана «Прага», в ту пору еще пустующего, и указала дорогу к Малому театру. Директор любезно взял из моих рук пьесу — в те годы не было еще заведующих литературной частью, — похвалил за старания и обещал через недельку дать ответ.
В условленный день и час я переступил порог заветного кабинета. Директор поспешил встать, ласково усадил рядом и сказал:
— Пьеса недурна. И знаний истории и пафоса эпохи немало, стиль приподнятый, но так и должно быть. Жаль, что мы не сможем эту вещь поставить, она не нашего жанра. Камерный ждет не дождется ее, смело идите к Таирову, только, чур, не говорите, что я вас послал… Это может отразиться на судьбе пьесы.
В Камерном театре директор, не вставая с места, сухо проговорил:
— Я прочел ваш опус, вы не предлагали его Малому театру?
Я вспомнил свое обещание не выдавать директора и покривил душой.
— Сходите туда, такого рода вещи им больше по душе.
Я готов был примириться с отказом, только бы услышать себе похвалу.
— Вам моя работа понравилась? — спросил я.
Он немного подумал и осторожно произнес:
— Я написал бы ее иначе.
Возвращая мне рукопись, директора театров и режиссеры спешили воздать хвалу прекрасному языку и острым драматическим положениям пьесы, которых, увы, и в помине не было, укрепляя мое и без того неуемное самомнение.
Во все времена молва осуждала самодовольство, взывала к скромности и воздержанию. Истинное дарование не рождается на шумном перекрестке и обходится без колокольного звона. Его колыбель должна походить на подземелье алхимика. Одно лишь молва замалчивала: всегда ли неумеренное любование собой — зло? Нетерпимо ли оно и тогда, когда ему счастливо сопутствует воля к труду? Ведь для этого спутника нет преград на свете. Он окрылит надеждой неважное дарование и придаст ему столько твердости и сил, что скованному скромностью таланту не угнаться за ним. Мы никогда не узнаем, кто из прославленных художников кисти и пера явился в этот мир с одним лишь пламенем в груди и кто с тлеющей искрой и неугасимой страстью к труду.
Я поныне не знаю, чего во мне было больше — подспудного дарования или безграничной веры в себя. Достоверно лишь, что с тех дней и поныне я снедаем страстью писать, могу работать всюду и всегда: в поезде, в трамвае, в театре между действиями, непрерывно и с урывками. Прочие радости отодвигались, пока не отошли далеко. Ничто мою страсть не подогревало, ни вино, ни табак, ни веселье в приятельском кругу. И пища, и сон, и спортивные занятия служили одной цели — позволить мне трудиться не двенадцать — четырнадцать, а шестнадцать часов в сутки.