Испытание временем

Поповский Александр Данилович

— Надо бросить по тылам шататься, — коротко отвечает он, — и двинуть на север.

— Вот как, — удивился я, — и вы, значит, с ними?

Мы не щелкаем больше семечек, обоим взгрустнулось, мысли где-то витают над гранью жизни и смерти.

— Вы напрасно вспылили, — оправдывается Август. — Я лишь вам одному это сказал, с Цыганом у меня другой разговор. Я вчера распекал его за то, что он бойцов разлагает, боевого командира позорит. Знаете, что он ответил? «Не в храбрости дело, от дурости это у него».

Август вдруг умолкает и робко опускает глаза. Он немного сболтнул, выдал Цыгана, — не надо было этого делать.

— Дело не

в том, кто и что скажет, — спешит он исправить ошибку, — говорить можно все, что взбредет… Мы застряли у двух большаков, один ведет к красным, другой — к белым в тыл. Задача — кто куда повернет. Хотите знать мое мнение — я не скрою, извольте. Есть люди — мастера из мечты творить жизнь, из фантазии — великое дело, есть и такие, что действительное превращают в мечту. Вы опасный мечтатель, и все-таки я за вами пойду, из вашей тачанки меня живым не возьмешь.

Яшка выпрямляет затекшую спину, протирает глаза и вздыхает:

— За нами никто не пойдет, их водой не разольешь, топором не разрубишь. Для виду приказы читают, власть признают, а моргнет им Цыган — перестанут.

Август хочет что-то возразить писаке несносных приказов, но со мной происходит вдруг непонятное: голова склонилась, смыкаются веки, и я засыпаю. Пройдет минута, другая — и сна точно не было. Август терпеливо ждет моего пробуждения и сочувственно спрашивает, что со мной. Я в последние дни кажусь рассеянным и задумчивым, временами точно не вижу людей. Он не ошибается, это все оттого, что мне ночью не спится. Началось это со смертью Тараса, во сне стали видеться ножи: длинные, короткие, всяких форм и размеров, — они кошмаром душили меня. Их сменили назойливые мысли — неотвязные спутники ночи. Ненужные, мрачные, они виснут надо мной до рассвета. В остальном я здоров, бодр и крепок по-прежнему…

Я смотрю на Августа, вспоминаю дни нашего знакомства и удивляюсь, как обманчиво первое впечатление. Эта синяя родинка на носу казалась мне противным придатком на лице. Сейчас эта родинка мне близка и мила, я не то что погладить — готов расцеловать ее…

Я не все сказал Августу, не во всем открылся ему.

В бессонные ночи я садился за стол, писал длинные, жаркие письма. Вкладывал в них свои тайные чувства и думы, падал, усталый, засыпал ненадолго, а утром все письма сжигал…

Странные мысли, непонятные чувства, откуда они? Где бодрость, былое веселье? Меня словно отлучили от жизни, раздавили, рассекли, и я — рассеченный червь, извиваюсь в муках.

— Тебе, командир, до рассвета не спится, — говорит Яшка, — а мне, чуть забрезжит, видится телка и сонный паренек позади. Меня сызмальства подпасок будил коров выгонять. Так и засело оно у меня, чуть откроешь глаза — видишь телку и паренька.

Яшка продолжает свое трудное дело, Мишка встал у окна и назло хмурой осени, дороге, заплывшей дождем, читает Наде стихи о степи, о холмах, далеком сверкающем поезде. Она закрыла глаза, сплела руки, как косы, и слушает его…

Мчится поезд быстроногий

По зеленым берегам,

Скачет, пляшет по уклонам

И вздыхает по горам.

Поезд мчится полем спелым,

Раздирая ветра грудь,

Громыхает грузным телом,

Устилая страхом путь.

Поезд мчится полем сжатым,

Копны рыжие скользят,

Пашен дальние заплаты

За долинами летят.

Поезд мчится, поглядите,

Ускользает долгий ров,

Телеграфа ветви-нити

Потянули сеть столбов.

Поезд мчится, поезд мчится,

Эхо голосно поет,

Холм с оврагом хочет слиться

И хребет дугою гнет.

Поезд мчится, даль глотая,

День да ночь, что степь да лес,

Даже звезды светлой стаей

Разметались вдоль небес.

Из-за стихов разгорается спор, опять он порвет их, развеет по ветру и не подарит ей. Он не смеет, не должен, у них был уговор. Мишка не хочет, она просит, умоляет его. Наконец-то она добилась, реликвия в руках у нее.

В избе скучно и уныло. Дождь льет беспрестанно. Из окна видна степь и две дороги — одна на север, другая — на восток.

Все умолкли, каждый занят собой, все давно пересказано, нового нет. Мишка лежит, растянулся на лавке, грустит, подпевает «Разлуку».

— Вот что я, Август, надумал, — говорит Поэт. — Таким людям, как я, бесталанным, ни к чему не способным, одна в жизни надежда — сойти с ума. Большая это награда для нашего брата. То, что в здравом уме не дается, сумасшедшему стоит только руку протянуть. Захотел — и готово: стал царем, мудрецом и гением, сам себя наградил, низвергнул и снова возвысил. Вот уж когда вся жизнь твоя, бери, наслаждайся, никакого отказа.

Август все так же сидит за столом, перед ним куча семечек, он горстями бросает их в рот, жует и выплевывает серую кашу.

— Я думал над этим однажды, — говорит Август, — сел даже книгу писать. По лечебницам слонялся, персонажей из больных подобрал. Все гладко и чинно, работа шла как по маслу. Вдруг являются мне во сне мои герои, шумят, негодуют: «Ты нас исковеркал, не так было дело, наврал про себя, а нас тянешь к ответу…» Не вышел роман — дай, думаю, напишу научную книгу. Стал изучать головную механику, и вдруг это меня осенило: для иного человека безумие — одна благодать, вроде спасения. Случилось, что человеку не повезло, кроют его несчастья справа и слева. Одна беда не ушла — другая стучится, вот-вот задавит беднягу. Были раньше надежды, мечты подпирали. Как бы там ни было, все-таки помощь. Настало время — и нечем больше обманывать себя. Выход один — погибать. Тут мозг берется за дело, распускает фантазию, дает волю мечтам, одна краше другой: ты и такой и сякой, всех лучше на свете, красивей и умней. Величию твоему нет предела, благородства и чести хоть отбавляй. Охота, мол, тебе с чернью равняться, мелкоту всерьез принимать. Не признали? Не надо. Морят голодом? Пусть. Тебя история помянет, твоими монументами покроется страна. Пошло и пошло, — смотришь, свихнулся. Помешался — и радуйся, счастье твое…