Испытание временем
Шрифт:
— Давай теперь миром кончать, пошли через фронт, поможем себе и ребятам.
— Не выйдет, Цыган, у меня своя мерка. Что решил, то и будет.
Цыган приходит в свирепую ярость, швыряет посуду на пол.
— Врешь! Не обманешь! В пекло лезешь и нас тянешь с собой. Тебе не победа нужна, нет в тебе этой жилки живой. Думали мы, ты за правду страдаешь, на крыльях с тобой полетим, а ты ползаешь на корячках, выпрашиваешь смерть у врага. И будешь ты один, народ за тобой не пойдет…
Он садится на стул, разводит руками и стонет. Вот незадача, — то шли неразлучно одним большаком,
Я спокойно сажусь за стол и как ни в чем не бывало щелкаю семечки. Кабаковые семена — подарок Цыгана — я от себя отстранил.
— Какой же это народ за мной не пойдет? — спокойно усмехаюсь я. — Годованный, Гмыря, Убейволк, Фортуна и Пробейголова? Те, что о батьке сказки сплетают: «Пуля его не берет, пика не колет, сабля как о камень тупится. Ничто ему не страшно, батьке Махно, потому что за крестьянскую свободу дерется».
На мою лукавую усмешку и прищуренный глаз Цыган ехидно отвечает:
— Не от Махно они ушли, а от его банды, ему уже с ней не управиться. И ты ведь от батьки далеко не ушел, его привычку тайком чужие байки подслушивать не бросил. Эх, командир, был конь, да изъездился. Ладно, прощевай, чуть дождик перестанет, поедем, не заставляй нас отсюда без командира уходить.
Он сурово оглядывает Надю и Мишку, дружески кивает Августу и торопится уйти.
Вслед за Цыганом ухожу и я. Отправляюсь на шоссе, долго разглядываю школу и церквушку справа и слева от дороги, отмеряю шагами расстояние между ними. Вернувшись, отдаю Яшке и Мишке приказание пристроить пулеметы на крышах школы и церкви, Августу — спрятать свой «максим» у дороги. Всем оставаться у пулеметов и ждать команды. Если спросят повстанцы, сказать, что приказано быть готовым на случай налета.
Мишка и Яшка скоро уходят, один Август сидит у «максима», собирается с духом что-то сказать. Я делаю вид, что чищу винтовку, и между делом упорно слежу за ним. Вот Август встает, сделал шаг, задержался, махнул рукой и покатил пулемет за собой.
Я снова ухожу, на этот раз в сторону волостного правления, где квартирует Цыган и отряд.
Дождь перестал, северный ветер подул холодком, пробил в тучах брешь, и серые лоскутья расползлись по небу. Земля, покрытая ручьями, сплошным болотом тянулась к реке. Вязкий омут, перемешенный множеством ног, жадно засасывал все в свои недра.
По узенькой тропке, у мостика, навстречу шла крестьянка. В мужских сапогах, в телогрейке и шали, она ступала уверенно, легко. Я остановился, чтоб ее пропустить, и она вдруг застряла на месте.
— Проходи, молодая, не стой на дороге.
«Молодая» и не думала трогаться с места. Она засунула руку за борт телогрейки и сердито сказала:
— Проходи, командир, не дурачься.
Я узнал ее и смутился.
— Здравствуй, Марфуша, куда ты?
Она отбрасывает на плечи ковровую шаль и надвигает на лоб ситцевый платок.
— К тебе, упрямому, шла толковать. А ты куда? Глаза у нее серые, зоркие, взгляд решительный, колкий, подбородок упрямо заострен вперед. Угловатая, резкая, она шутя говорила, чуть кто за ней приударит: «Полегче, смотри, плечами проткну, наколешься на подбородок».
—
Смущенно опускаю глаза и неуверенно ей отвечаю:
— Я к ребятам… по делу.
— Так бы и сказал, пошли.
Мы вначале идем рядом, оба молчим, она по-мужски широко ставит ноги, и я скоро от нее отстаю.
— Не спеши так, Марфуша, постой!
Она стоит, ждет меня, смотрит на небо, на землю и ни разу не обернется ко мне.
— Цыган вернулся сам не свой, — сердито рассказывает она, — стала его расспрашивать — он кипит, не дается. Отозвала я его в сторону, обругала как следует — он и давай мне выкладывать. Просил — ребятам ни слова, не ронять командира, — может, одумается еще. Рассказывай, что у тебя.
Она ступает легко и уверенно, я едва поспеваю за ней.
— Опять воды в рот набрал. Говори, командир! Ты не важничай больно, нужен ты нам, без тебя боязно к красным идти, а неверной дорогой за тобой не пойдем.
В ее манере журить, выговаривать есть сила непостижимая. И в речи и в тоне ничего особенного, а спросит — не скроешь, так и потянет правду сказать. «Железная девка» называл ее батько. Нагрянет она, бывало, к нему на квартиру, отделает его, разнесет и уйдет. Махно посмотрит ей вслед, плечами пожмет и промолчит. Марфуша при всех ему однажды сказала: «Уйду в Красную Армию, буду на советской машине летать и плевать на вас с высокого неба». И на это Махно промолчал.
Марфуше не терпится, она дергает меня за ворот шинели:
— Не упрямься, говори.
— Рассказывать нечего, — сухо отвечаю я, — Цыгану все известно, ваше дело — решать, за кем пойти и от кого отвернуться.
— Погоди, командир, не отвиливай и меня не конфузь. Я обиды тебе не прощу! Что значит «все известно»? Ты мне расскажи: как, почему и отчего?
И серые зоркие глаза, и подбородок, упрямо заостренный, и взгляд, решительный, колкий, настойчиво требуют признания.
— Мне нечего больше прибавить… — так же сухо отвечаю я.
— Слышала, хватит! Дай мне слово сказать!
Она гневно меня обрывает. До чего несносен этот упрямый человек!
— Ты знаешь меня, я люблю справедливость и ничью руку не стану тянуть. Мне правда всего милее на свете. Меня этой правде с колыбели учили. Была у меня советчица — матушка. Не было еще такой справедливой души. До могилы ее не забуду. Высокая — на голову выше меня, — не то что я, мелюзга. Гордая, смелая, против любого пойдет. Архиерею на попа донесла — бесчестным при всех его обозвала. Поп не стал ее причащать, она в церковь перестала ходить. На солнце молилась, на тучи, на звезды. Терпела от свекра, от мужа, от отца, век свой отстрадала за правду. Сил не хватит — уйдет к братьям верст за тридцать, за сорок. Денька два подождет, отляжет у нее от сердца — и вернется домой терпеть, изнывать. И в крови и в веселье одно повторяла: «За справедливость умру хоть сейчас». Такая и я, командир, в нее вся пошла… Понял ты сказ? Теперь о тебе потолкуем. Человек ты хороший, революцию любишь, а вот не пойму: что тебе надо? Открой мне, что у тебя на душе. Твоя правда — бери людей и командуй, веди нас, куда совесть велит.