Испытание временем
Шрифт:
Она беззвучно шевелила губами, точно щадила свой грубоватый, мужской голос.
— Послушай, мама…
Она махнула рукой, и тот замолк на полуслове. Он ушел растерянный, неверными шагами человека, у которого почва ускользает из-под ног…
Тишина обманула Шимшона, в лавке были люди. Они бесшумно ступали, переговаривались жестами и жались по углам.
— Иойхонон, — снова тихо протянула хозяйка, — иди сюда.
Молодой человек с холеными усиками и взором, не знающим дерзости, отделился от стенки. Он шел торопливо
— У нас кончились цветные маркизеты, о чем ты думал до сих пор?
Приказчик почтительно кашлянул в руку.
— Две кипы товара отложены у меня на складе. Фабриканты снова помирились, цены пойдут в гору. Лучше выждать…
Она испытующе взглянула на него поверх пенсне, пошевелила губами, как будто желая еще что-то добавить, но ничего не сказала.
— Я вам больше не нужен? — произнес он мелодичным голосом, полным внутреннего трепета и преданности.
Она перевернула страницу и, не поднимая глаз, спросила:
— Кто отпускал товар Безродной?
Приказчик оглянулся, потрогал свои усики и изобразил на лице смущение.
— Залман… собственноручно…
— Пекарь жалуется на тебя, ты пристаешь к его жене…
Она не сердилась, Иойхонон — славный малый, ему можно кое-что и простить.
Приказчик высоко поднял брови и широко развел руками. Уроки любительских спектаклей пошли ему на пользу.
— Помилуйте, мадам Гельфенбейн, к чему мне эта старая баба?
Перед ним была немолодая женщина, фраза могла показаться бестактной, и он поспешил оговориться:
— Иная старуха милей красавицы, но помилуйте, она безобразна…
В еврейской речи приказчика русское слово «помилуйте» было блестящим камешком, который эффектно украшал его мысль…
— Помилуйте, я многим нравлюсь, разве это моя вина?
Действительно, что поделаешь с неотразимой внешностью?..
Снова безмолвие. Люди стояли по углам — немые и неподвижные. Только часы безнаказанно нарушали молчание и ворчали, как цепной пес…
Где-то задребезжал стальной аршин и с шумом упал на землю. Хозяйка подняла голову, и лицо виновника вспыхнуло смущеньем. Какая неосмотрительность! Надо же было случиться беде!.. Он бережно положил аршин на место и слился с полумраком…
Шимшон тоскливо оглянулся и прислонился к двери. Хозяйка заметила его и отошла от конторки. Некоторое время взор ее блуждал вокруг, то останавливаясь на нем, то на пирамиде ящиков за его спиною. Затем она сняла пенсне и бесшумно направилась к нему. Шимшон увидел, что она боком надвигается на него, и попятился.
— Как тебя зовут?
Она говорила, не раскрывая рта. Неживое лицо ее, жирное и дряблое, ничего не выражало.
— Шимшон… Меня зовут Шимшон…
— Шима, — сократила она его имя. — Будешь получать шесть рублей в месяц, жить в приказчицкой, спать на верхней койке…
Он едва улавливал ее шепот, ровный и однообразный, как дыхание.
—
Шимшон оказался здесь крайне нужным человеком. Назавтра рано утром, едва он переступил порог лавки, Залман отозвал его в сторону и сказал:
— Из мануфактурного отделения видна вся улица… Если заметишь девушку с длинными каштановыми косами, позовешь меня. Никому об этом не говори… Ее зовут Мария Безродная, она учительница. Моя невеста… Понимаешь?
Чего тут не понять? Ему доверяют секрет и просят быть другом. Он кивает головой и спрашивает:
— Может быть, показать ей дорогу в лавку?..
У Залмана скорбное лицо, две морщины — два рубца глубокой раны — тянутся к краям его рта. Он горько усмехается и откровенно говорит с Шимшоном как с приятелем:
— Она — русская… Мать слышать о ней не хочет… Мы встречаемся на стороне…
По ту сторону шоссе появляются две девушки. Медленно, как будто прогуливаясь, они обходят пруд, идут к лавке. Одна из них — высокая, стройная, с длинными косами каштановых волос.
— Это Мария, — упавшим голосом говорит он, — ты еще увидишь ее сегодня. Она придет посмеяться над мамой…
Едва хозяйка появляется за конторкой, девушки уже у дверей. Они разговаривают и громко смеются, не без расчета, чтобы она заметила их.
— Беги, Шимшон, — взволнованно шепчет ему Залман, — попроси ее уйти отсюда… Скажи — я на коленях молю ее…
Поздно! Хозяйка заметила учительницу и, неподвижно-каменная, смотрит на нее. В лавке все замирают, голоса спадают до шепота, и свои и посторонние следят за поединком. Старуха открывает рот, шумно вбирает воздух и бормочет:
— Где Залман?
Он является, растерянный, в лице ни кровинки, бледные уши его просвечивают. Мать долго смотрит на сына и шепчет:
— Дорогой мой…
Уж это «дорогой мой»! У Залмана лицо перекосилось, как будто его кипятком ошпарили.
— Кто содержит Марийку, на чьи средства живет она и одевается?
Жестокая торговка вынудила Залмана собственными руками разбить свое счастье. Она грозила его выгнать, лишить наследства и добилась своего. Подкупленный инспектор уволил учительницу. Но Безродная не уехала. Девушка назло ей стала чаще появляться на улице, у лавки, подолгу останавливалась у дверей, громко разговаривала и задорно смеялась.
Старуха снова смотрит в окно, шевелит губами, и на короткое мгновение глаза их встречаются. Учительница вдруг умолкает и не смеется больше.
— Ты помогаешь ей моими деньгами… Я не верю тебе…
Залман еще больше бледнеет, падает к ногам матери, клянется и плачет. Она холодно отступает и не смотрит на него. Собственным унижением он должен поплатиться за дерзость учительницы. Пусть никто не обольщается, Сура Гельфенбейн пока еще еврейка и притом благочестивая. Мария Безродная не будет ее невесткой никогда!..