Испытание временем
Шрифт:
Девушка не смеется, она видит распростертого на земле Залмана и брезгливо отворачивается. Как можно уважать человека с атлетической грудью и крепкими, широкими плечами, ползающего пред старухой на коленях, готового отречься от своей любви, продать себя и других?..
На следующий день Шимшона отзывает в сторону Иойхонон. Он строг и серьезен.
— Ты видел Стешу, жену пекаря?.. У меня к ней важное дело… Покарауль у ее дверей, чтоб нам не помешали. Никого, даже самого пекаря, не пускай…
Кто подумал бы, что важность этого человека — фальшивая, одно притворство?.. Ломака! Вчера перед хозяйкой юлил и так
— Долго вы с ней будете дела разбирать? — с притворной наивностью спрашивает Шимшон.
Лицо его тоже выражает спокойствие — пусть подлиза не очень зазнается.
Иойхонон вспыхивает, краснеет от злобы, но сдерживается и сухо говорит:
— Там видно будет…
Ему приходится сбавить спесь, он близко пригибается к Шимшону, и, поглаживая свои усики, тихо бормочет:
— Смотри хозяйке не проболтайся… Она у нас строгая…
Вот они, какие дела! Вчера лишь плут распинался: «Помилуйте, мадам Гельфенбейн, к чему мне эта старая баба?», изгибался в три погибели, расшаркивался: «Помилуйте», «Помилуйте», — и обязательно по-русски…
Прежде чем проскользнуть к Стеше, Иойхонон криво усмехается, игриво щелкает в воздухе пальцами и делает знак молчания…
Тяжелый пост, мучительно трудный караул!
Вот по двору идет экономка, она задерживается у квартиры пекаря, некоторое время размышляет и проходит мимо. Сторож дважды останавливается у окна, озирается и, не заметив ничего подозрительного, идет дальше…
Обильно покрытый мукой, в рваном колпаке и разодранных опорках, поднимается из пекарни пекарь Антон. Он скручивает козью ножку и не совсем уверенной походкой направляется домой.
— Здравствуйте! — Шимшон протягивает ему руку, заслоняя собой дверь. — Как живете?
Полупьяный пекарь останавливается, недоуменно оглядывает его с головы до ног и добродушно усмехается:
— Ты откуда? Новенький?
Он не привык здесь к переменам: тут люди живут годами, добровольно не уходит никто.
— Новенький… Вчера приехал…
Оба молчат, говорить им не о чем.
— Новенький так новенький… Мне что?..
Разговор не вяжется, Шимшон напряженно думает и вдруг спрашивает:
— Муки у вас много?
Антон почесывает бороду и прищуривает один глаз, словно прикидывает, сколько мешков у него на складе.
— Много.
«Теперь о чем? — мучительно думает караульный. — О погоде, что ли?»
— Хорошо бы теперь морозец ударил…
Пекарь широко раскрывает глаза, сосредоточенно чешет спину и, озадаченный, спрашивает:
— Зачем?
Этого Шимшон и сам не знает. У каждого свой каприз: кому слякоть по душе, кому мороз…
Пекарь делает движение к двери и, пораженный, останавливается: его не пускают в дом.
— Тебя кто тут поставил?
Не дожидаясь ответа, он опускается на крыльцо и, обхватив голову руками, шепчет сквозь слезы:
— Опять зачастил к ней!.. Что со мной делают?.. За что мучают?..
Шимшон смотрит на него, растроганный и смущенный. Он ожидал сопротивления и угроз. А пекарь сидит, большой, беспомощный, и плачет. Крупные капли падают из глаз на его руки, запорошенные мукой.
— Ты пойди поговори с ним, — несмело советует ему Шимшон.
Пекарь безнадежно машет рукою и вытирает глаза ладонью.
— Иди, Антон, я скажу — ты силой прорвался… Иди же,
Пекарь уходит домой.
Они возвращаются оба: один — грустный и молчаливый, другой — взбешенный и злой.
— Поговори мне, поговори! Слово скажу — и духа твоего не будет!.. Дурак! — злобно шепчет Иойхонон Шимшону. — Разиня несчастный!..
Вечером хозяйка спросила старшего приказчика:
— Как вам Шима понравился?
— Несообразительный малый, — ответил Иойхонон, — серьезного дела доверить нельзя.
Она испытующе оглядела его и сказала:
— Мне кажется… он неплохо складывает товар… и умеет поговорить с покупателем…
Иойхонон сверкнул глазами и заискивающе улыбнулся.
— Совершенно верно… И товар неплохо сложит, и покупателя уговорит, а серьезного дела ему поручить нельзя: не справится… Будьте покойны, мадам Гельфенбейн, я уже сегодня убедился…
Так началась новая жизнь…
Чуть свет его будили, торопили и пугали тенью хозяйки. Сонные приказчики спешили на свои места: он и Иойхонон — к мануфактурным полкам, Иосиф со смеющимися глазами — за бакалейный прилавок, Залман — к себе. При свете лампы открывались двери, и по деревянным ступеням поднимались покупатели. С черного хода являлась экономка с выражением тоски на лице. Она выслушивала хозяйку и, бледная, уходила на кухню. В лавке никто не шутил, не смеялся. Приказчики, чопорные и строгие, как чиновники, держались степенно, говорили спокойно и сдержанно. Хозяйка бродила из угла в угол, шевелила губами и молчала. Одни глаза ее говорили: «Я все вижу… не спрячетесь. Не прикидывайтесь дурачками…» А Иосиф из бакалейного отделения действительно прикидывался дурачком и назло «немой ведьме» (так называл он хозяйку за ее спиной) поступал наоборот.
— Я не понимаю намеков, — говорил он ей, — отец мой был квасником, а мать кухаркой. Меня этому не учили…
Она вскидывала на него глаза, и красноречию его наступал конец.
Единственный, кто хорошо понимал ее, — это Иойхонон. Она тоже угадывала его мысли, и они молча могли вести любой разговор… Понимал ее и Залман, но с тех пор, как он влюбился в сычавскую учительницу, мать стала утверждать, что они с сыном не понимают друг друга.
Однообразно тянулась жизнь в Сычавке. В полдень лавку навещал Яшка-горбун, юродивый паренек с огромной головой на тоненькой шее. Маленький, скрюченный, он оглушительным голосом произносил длинные речи, отвлекая покупателей и приказчиков. Его просили уходить подобру-поздорову, а он бранился и пророчествовал. Тогда хозяйка кивала сыну, шептала что-то про себя и уходила из лавки. Залман подзывал горбуна и, сверкая глазами, подносил к его носу кулак:
— Тихо… без шума… вон… Вдребезги расшибу, места живого не оставлю!..
Яшка крестился, смотрел на атлетическую фигуру противника и в суеверном страхе пятился к двери. Случалось, юродивый упорствовал. Тогда Залман одной рукой затыкал ему рот, другой высоко поднимал его и стремительно уносил, как дурно пахнущую посуду.
Один раз в месяц являлся урядник, богомольный старик с повадками попрошайки. Он собирал на одну бедную церковушку, драл с живых и мертвых, требовал, настаивал, грозил Страшным судом. Церковь ветшала и разрушалась, урядник с каждым годом становился жадней, жаловался на равнодушие к дому божьему и неизменно прикарманивал собранные средства.