Испытание временем
Шрифт:
Шимшон спускается с галереи, замедляет шаги на тряской площадке и думает, что в доме этом собрались все те, кого жизнь обошла. Стиснутые за тонкими стенами, они живут в неразрывной связи, веселье и плач стучатся от соседа к соседу. Обиженные и обойденные, они в тайном единении добывают деньги: торгуют детьми и собой, свободой и страстями, любовью и честью. Тут каждая галерея — крепость, каждая квартира — очаг злобы и нужды…
Шимшон пересекает толкучку, сворачивает на Колонтаевскую улицу и с развязностью завсегдатая входит в трактир. Веревка с привязанным кирпичом взвизгивает на
— Журналы всех сортов и мастей! — весело выкрикивает он. — Только две копейки штука!.. Стихи Городецкого, рассказы Писецкого, роман без начала и конца!
Он останавливается у столиков, расхваливает картинки и читает стихи. Его встречают смехом и шутками, как старого приятеля, предлагают чаю и выпивки… Некогда! Дайте ему расторговаться, на обратном пути — с удовольствием… Позади «Рим», «Париж» и «Марсель»; еще один трактир — и можно будет отдохнуть. Пачка журналов времен Цусимы и Бейлиса тает, в ход идут последние, с портретом министра Столыпина и его убийцы Багрова.
Подвыпившая компания подхватывает Шимшона и насильно усаживает его. Тут несколько соседей по дому, студент Мозес со своей приятельницей и Мишка Турок. Шимшону наливают стакан водки, придвигают соленый огурец и приглашают выпить за здоровье Нюры. Отказаться нельзя, трезвость и малодушие расцениваются тут одинаково.
Со стиснутыми зубами Шимшон делает глоток и отставляет стакан далеко от себя. Он уступает это угощение кому угодно.
— Не могу больше…
Искривленное отвращением лицо и глаза, полные слез, молят о пощаде. Пусть испытывают его чем угодно: он слопает живую мышь, не побрезгает падалью… Водка застревает у него в горле, нутро не принимает.
По столу пробегает шепот. Шимшона решили споить.
— Бросьте, м-сье, эти штучки, — говорит Мишка Турок, — вы оскорбляете молодую мадам…
Деликатность прежде всего. Молодежи надо прививать высокие чувства.
— В самом деле, — надувает губки Нюра, — вы обижаете меня.
У него никогда не хватит сил выпить столько водки. Пусть она лучше не просит его.
— Я сделаю еще один глоток. Ни одной капли больше…
— Можешь вовсе не пить, — трещит Хаим-безногий, — будем знать, что ты плюешь на компанию…
Он притворяется возмущенным и ударяет клюкой о пол.
Хоть бы кто-нибудь явился на помощь!.. Эти жестокие люди его не пожалеют, они не остановятся пред тем, чтоб насильно влить ему в горло водку. Не в первый раз они потешаются над ним, водят его, пьяного, по притонам и, измученного, бросают у первых ворот… Воры и мошенники, сутенеры и шулера, им противен вид трезвого человека, они не терпят честных людей… И это — евреи! Дети избранного богом народа, о котором сказано в торе: «Вы будете все святыми!»
— Попросите их, Мозес, оставить меня в покое… Чего им от меня надо? Я не хочу быть пьяницей и вором, я найду свое счастье без них…
Студент поднимается из-за стола и отводит Шимшона в сторону. Никто их не останавливает. Возможно, так было заранее условлено… Может быть, и другое: Мозеса здесь уважают; он знает законы, пишет прошения, помогает советом. Со временем он станет адвокатом, первоклассным юристом, и они будут его клиентами.
— Не обижайтесь на них, — начинает студент с ноткой печали в голосе, — они — простые люди, малограмотные и притом пьяницы… Я вас понимаю и одобряю…
Он проводит языком по губам — точно слизывает медовый налет слащавой речи.
Шимшон кивает головой, он благодарен ему, тысячу раз благодарен за поддержку… Мозес — добрый малый, он сам был недавно в таком положении… Сын резника, бедного местечкового праведника, известного своим благочестием и ученостью… Трудно ему пришлось на первых порах. «Езжай, мой сын, — напутствовал его отец, — ты одолеешь все искушения и станешь великим человеком». Два года он провел по ночлежкам, нажил чахотку, а искушений не одолел. Маленькую Фейгу, которую все зовут теперь Нюрой, он уговорил стать помощницей его. Она тоже приехала учиться, тоже бедствовала, как и он… Третий год она ночует в гостиницах и деньги приносит ему… Он стал щегольски одеваться, сытно есть и гулять. Что ж, на здоровье, это ей не мешает. Еще год-полтора — и все пойдет у них по-другому, они поженятся, снимут квартиру в центре, обзаведутся дубовой мебелью и парой никелевых кроватей…
— С другой стороны, Шимшон, — продолжает Мозес, — их тоже винить нельзя. Они не любят порядочных людей… Порядочные люди — те же судьи, прокуроры, сыщики, тюремные надзиратели. К чему это вам? Не будьте, Шимшон, подвижником. Живите как все.
У Мозеса бледное, жирное лицо, большие черные глаза, высокий лоб и тонкие, белые губы. Он задумывается, проводит рукой по пышным волосам и некоторое время молчит.
— Уступите им, совершите маленький грешок. Я помогу вам в этом… Повторяю, не обижайтесь на них… Полезное и разумное им ни к чему. Хотите заниматься богоугодными делами — идите в «Общество вспомоществования бедным евреям». Здесь в почете воры и налетчики, мастера прятать концы в воду…
Он снова облизывает губы и, смущенный собственной откровенностью, опускает глаза.
Легко сказать «уходите»… Куда?.. Не торговать по трактирам? Но ведь и дома не лучше… Половина этих людей — его соседи. Они приходят, мучают Шимшона и не оставляют его в покое даже в постели… Переменить квартиру? Кто же за два рубля в месяц даст ему приют?.. Все точно сговорились погубить его…
Мозес снова задумался. Пред ним трудная задача: толкнуть Шимшона на преступление, крошечное, почти незаметное… Он поднимает голову, встряхивает своей пышной шевелюрой и, самодовольно усмехаясь, говорит:
— Помогите хотя бы Люсе выкарабкаться из грязи. Она страдает у мадам Куниной, как негр… Протяните ей руку и будьте друзьями…
Всего лишь? Вырвать девушку из дома разврата? Какое же тут преступление?
— Ей трудно придется без мужчины… Сутенеры выпьют из нее все соки. Будьте ее опорой в жизни… Она все отдаст вам, гроша себе не оставит.
Зачем ему ее деньги? Он сочтет за долг помочь ей. Она может вполне положиться на него.
Мозес вздыхает и отрицательно качает головой… Неприятно говорить на такую тему, даже больно, но что поделаешь! Счастье куют не в белых перчатках.