Испытание временем
Шрифт:
Хозяйка тепло встречала «начальство», приглашала его в дом. Старик обычно отказывался. У него ни минуты свободной, сегодня ремонтируют клирос и расписывают царские врата. Гость подсаживался к конторке, открывал портфель и находил в нем все, что ему нужно: «грехи» и «грешки», «проступки» и «проступочки» Суры Гельфенбейн. Они лежали связанные — желтые, синие, белые бумажки: «доносы», «жалобы» и «рапортишки». Хозяйка кивала головой Залману и уходила из лавки… Уряднику вручался сверток, гость нащупывал в нем икру и портвейн и благодарил.
Надо ли было сорвать лишние проценты с покупателя, уволить служащего, будь он хоть старшим приказчиком, пригрозить расправой конкуренту Гершковичу — без Залмана не обходилось.
—
На это она ответила взглядом, от которого он съежился и замолчал…
Залмана все презирали, от мала до велика, от сторожа Герасима до первого приказчика Иойхонона. Да и было за что. Можно ли уважать человека, который в один прекрасный день позовет вас и скажет: «Личное и семейное должно быть сокрыто от постороннего взора… Вчера ночью вы тайком прогулялись по поселку. Ворота нашего дома — граница нашего государства; кто хоть раз переступил их, больше не с нами. Виновные удаляются из нашего общества… Через полчаса вас захватит подвода. Получайте расчет…»
Все это скажет вежливо, с грустью в голосе, как будто ему невыразимо жаль расстаться с вами…
Однообразно шли за днями дни.
В девять часов завтракали, в четыре обедали, в девять вечера ужинали. В семь часов закрывали лавку, а в восемь — ворота запирались на затворы и на тяжелую цепь… Развлекались каждый по-своему. Залман жил мыслями об учительнице, изнывал в тоске и жаждал свидания с нею. Он ночи проводил под ее окнами, молил и стучался, тщетно ждал, что она выйдет к нему.
Хозяйка тешилась любовью к сыну Геннадию — студенту художественного училища. Он часто наезжал в Сычавку, недолго гостил дома и возвращался в Одессу. Хозяйка в эти дни преображалась, проводила все время с сыном и не заглядывала в лавку. Домочадцы благоговели пред талантливым гостем. Еще в детстве он показал себя мастером переделывать цифры, исправлять и подделывать текст. Получит в школе «за прилежание» двойку, а домой принесет пятерку. Позже копировал подпись матери и раза два подмахнул фальшивые векселя…
После отъезда гостя хозяйка веселела, говорила громче и меньше шевелила губами. В такой момент легко было выпросить у нее прибавку, добиться всяких льгот, за исключением права уходить со двора. Такая поблажка не привела бы к добру: враги ее перепортили бы приказчиков, научили бы их красть и распутничать… Так куда спокойнее, пусть с нее пример берут: она никуда не ходит и чувствует себя вполне счастливой…
Осень нагрянула обильными дождями, тучи налегли над поселком и закрыли солнце — единственный источник радости. Пруд за окном пузырился, утки и гуси покинули его, тополя растеряли листву. Поселок замер, только потоки воды бесновались в оврагах.
Дни становились холодными и сырыми, запах тления и осени проникал в лавку. Утро начиналось затемно, когда вспыхивал во дворе фонарь. За прилавком было зябко. Тени проносились по стенам; просыпались замки и запоры, скрипучие кожи на полках, дребезжащая посуда; дремали одни только ситцы да неподвижные с ночи весы.
Шимшон слонялся за прилавком, горевал и думал об утраченной свободе. Он часто видит «ее» — молодую, нежную, с косой длинных каштановых волос. Она бродит по безлюдным улицам, стучится в окна, зовет на простор, но никто не отзывается, один Шимшон рвется к ней… Она стала его подружкой, утехой в несчастье. Он видел ее у дверей, с обидой во взоре, гордую и печальную. Речь ее текла потоком в овраге, печаль ее струилась дождем…
Хозяйка поманила его пальцем и тихо буркнула:
— Сходи к Гершковичу, тебя там не знают… Посмотришь, как торгуют, много ли у них покупателей…
Одним прыжком он соскочил со ступенек. Земля после дождя была влажной и мягкой. Он мчался со своею подружкой, и коса ее мягко обвивала его шею…
Сколько приволья и простора! Какая радость бежать с пригорка
— Счастливая, — шепчет он ей, — унеси меня отсюда!..
Она берет его нежно за плечи и летит с ним над морем. Мелькают суда, катятся волны, надвигается чудесный город…
— Надо возвращаться, — снова шепчет ей Шимшон. — Ворота нашего дома — граница нашего государства. Тот не с нами, кто хоть раз переступил их.
Он полюбил с той поры вечера, с трепетом дожидался звезд на небе.
— Мадам Гельфенбейн, — шептал он, едва темнело, — я схожу к Гершковичу, меня там не знают… Я куплю у него иголок на копейку и разнюхаю, как идут дела…
Шимшон мчался к морю, долго слушал прибой и тоскливо смотрел на огни… Они дрожали, трепетали в воде и над водной далью… Чудесный город! Там широкие, длинные улицы, необъятные просторы — и никаких запретов!.. Бегай, наслаждайся свободой, дыши!..
У него отняли последнюю радость: кто-то проследил за ним и донес хозяйке. Уж не Иойхонон ли? Этот никого не пожалеет, цепной пес!.. Что было скрывать? Да, он взбирался на горку, смотрел оттуда на море, бегал по околице и мало думал о Гершковиче… Зато у него сил теперь вдвое, вялость исчезла, руки сами просят работы. Что ей далась его неволя, к чему ей маленькие радости Шимшона?
Ему пригрозили и больше не пускали со двора.
Кто дал право хозяйке держать его взаперти? Где это слыхано, чтобы после трудового дня человек не смел поразмять кости, скажем, даже погулять?! Как можно запирать людей только потому, что у них нет собственных лавок и они вынуждены служить у других? Не много ли позволяете вы себе, мадам Гельфенбейн? Кичитесь своим богатством? Задираете нос пред бедными? Напрасно! Богатство дается для благих дел, обязанность богача — помогать бедняку… Кто поступает иначе — тот не еврей, и с ним можно обойтись, как с врагом Израиля… Сомневаетесь, мадам Гельфенбейн? Я не один, нас трое, хотите — четверо, ваш Залман не отстанет от компании… Вы не любите постороннего вмешательства? Обойдемся без чужой помощи… Повесим замок на ворота и никого не впустим, ведь вы так любите одиночество!.. Пригласим экономку, кухарку, горничную, пекаря и сторожа… Рассядемся в приказчицкой и средь бела дня закатим «дурака»… Не любите азартных игр? Уступаю, игра будет «без интереса». Экономка соснет часок-другой, она, бедная, сама на себя не похожа… Скажете, это забастовка? Никто вам не поверит. Среди нас нет ни «сознательных», ни социалистов, все мы евреи и требуем от вас одного: немного свободы… Не запрещайте Залману любить Марию, дайте экономке вашей выспаться, придержите аппетиты Иойхонона и верните пекарю его жену… Не мешайте Шимшону бегать к морю и издали любоваться городом, где всего вдоволь: и свободы, и роскоши, и паштетов. Не соглашаетесь? Не надо! Попробуйте одна вести хозяйство, торговать, давать взятки и увольнять людей!
Такие дела не откладываются, она сегодня же узнает Шимшона. Он проучит ее…
Вечером Залман вызывает Шимшона во двор и говорит:
— Сегодня лунная ночь… На небе ни тучки… Благодать…
Для кого благодать, а для кого несчастье.
— Прекрасная ночь, — соглашается Шимшон.
Нашел о чем говорить! Шимшону бы забыть о ней, а этот напоминает…
— Море волнуется, должно быть, к непогоде…
— Пора, — снова соглашается Шимшон, — хорошо бы морозец…
Тут он вспоминает пекаря Антона и спешит добавить:
— Впрочем, такая погода вредит хлебам…
Залману теперь не до пустых разговоров, у него важное дело.
— Ты пошел бы с приказчиком погулять, таких ночей больше не будет…
Что это ему вдруг в голову взбрело? Иди да иди…
— А матушка ваша? Узнает, чего доброго, — нагорит… Нет уж, спасибо, лучше не надо…
— Пойди, Шимшон, я прошу тебя… Уговори их… Она придет сегодня сюда… Я просил ее не делать этого, ждать за углом, подальше от лавки, плакал, молил — не помогло… Помоги мне, уведи их отсюда…