Истории от первого лица (Повести. Рассказы)
Шрифт:
— Я поеду домой, — сказала Зойка. — Отлежусь, отъемся, отосплюсь в охотку. Хорошо!
К слову должна заметить, что Зойка совершенно искренне оставила мысль сниматься в кино.
Вдруг решила, что никакой актрисы из нее не получится, что она вовсе не обаятельная и совсем уже на талантливая, и, на удивленье всем, прежде всего мне, ее близкой подруге, взяла и осенью, вернувшись из Калязина, неожиданно выскочила замуж за студента-выпускника, окончившего наш институт и получившего направление куда-то в глубь Сибири.
Зойка
Перед тем как Зойке уехать, был у нас с ней откровенный разговор. Она сказала мне:
— У тебя есть один ужасный недостаток: ты любишь щеголять своей начитанностью и пуляешь цитатами зачастую ни к селу ни к городу…
Я ответила ей:
— Если бы я очень захотела, то я бы обиделась на тебя. Но я обижаться не буду, потому что считаю, что подобные мысли, какие высказываешь ты, это, как говорил Талейран, больше, чем преступление, это — ошибка!
Зойка засмеялась и сказала:
— Чего это ты ни с того ни с сего приплела Талейрана? К чему это?
Я ничего не ответила ей. В конце концов ни к чему стремиться образовать ее. Пусть сама до всего доходит своим умом…
Осенью она уехала со своим мужем в Сибирь.
Так окончилась наша дружба, и, признаюсь, некоторое время мне было тоскливо без Зойки.
Однако я забежала немного вперед. Одним словом, Зойка укатила в Калязин, а я позвонила Арсюше. Он с трудом вспомнил меня, потом удивился, узнав, что Зойка не приедет.
Когда же я сказала, что хочу одна приехать к нему на «Мосфильм», он довольно безразлично ответил мне:
— Если охота — приезжай…
Я отправилась на следующий день, отыскала Арсюшу, и он, надо признать, сделал все, что было в его силах: привел меня к знакомому ассистенту режиссера.
Ассистент режиссера — немолодая, грузная брюнетка, страдавшая одышкой, глянула на меня выпуклыми, иссиня-черными глазами и обронила мимоходом:
— Послезавтра, в девять.
Мы вместе с Арсюшей вышли на покатый, гористый мосфильмовский двор, он проводил меня до проходной. Пока мы шли, он не уставал поучать меня:
— Главное, не чураться и не бояться никаких заданий. Скажем, прикажут тебе — оденься молочницей, или загримируйся мулаткой, или надзирательницей тюрьмы — ты должна быть всегда на все согласна и ни от чего не отказываться. Поняла?
Я ответила:
— Поняла.
— И никаких обид, — говорил Арсюша. — А то Зойка, чудак-человек, чего-то обиделась на меня…
Он покачал своей маленькой, покрытой редкими светлыми волосами головой.
— Мы же с нею в Калязине в одну школу ходили…
Хотя бабушка корила меня и не уставала уговаривать, чтобы я поехала домой, в Миасс, навестить папу и маму, я не послушалась ее. Написала папе и маме письмо, рассказала о том, что меня пригласили сниматься в одной очень интересной картине, должно быть,
Бедные мои, доверчивые и наивные родители ответили мне пространным письмом, в котором выражали свои восторги и надеялись вскоре увидеть меня на экране.
Правда, папа, более практичный, чем мама, и не такой, как она, восторженный, попросил меня, чтобы я все-таки не бросала свой институт, ибо, как считал папа, можно сняться один раз в кино и больше никогда не получить второй роли, а быть библиотекарем — это все-таки верный и надежный кусок хлеба…
Все лето я просидела в городе, а снялась в одной лишь массовке, съемки продолжались пять дней. Я была кондукторшей трамвая, и мое лицо было видно всего в три четверти, и то издали…
Актриса, игравшая главную роль, пассажирки, проходила мимо меня, совала мне какую-то мелочь, я отрывала ей билет. Вот и вся моя роль. И не могу скрыть, что впоследствии, при монтаже, эти несколько кадров, в которых была занята я, режиссер безжалостно вырезал.
Я смотрела на героиню — пассажирку, одетую в клетчатую, отделанную мехом пелерину — и страстно мечтала о том, чтобы и мне когда-нибудь выпало такое счастье — играть главную роль в кинокартине…
Героиня была, слов нет, хорошенькая, темноглазая, темнобровая, типичная Шаганэ, та самая, о которой Сергей Есенин говорил:
— Шаганэ, ты моя, Шаганэ…
Зойка не преминула бы, наверно, сказать, что я снова ни к селу ни к городу приплела Сергея Есенина…
Героиню звали странным именем Люка, она была неточной, постоянно опаздывала, иногда всем нам приходилось ждать ее.
Характер у Люки был неровный, капризный, мне не раз приходилось слышать, как она ворчала, когда режиссер говорил:
— Еще один дубль. Внимание!
— Вот еще, — возмущалась Люка. — Мало ему десяти дублей, надо еще одиннадцатый. Я и так уже без сил, просто с ног валюсь. И глаза болят от этого несносного света…
А я думала, что никогда бы не устала повторять не только десять, но и сто и тысячу дублей, и пусть юпитеры горят, словно солнце, ничего, я не ослепну, я готова на все, готова не спать ночами, лишь бы быть на Люкином месте…
Но — увы! Режиссер на меня не обращал внимания, я была одной из многих статисток, которых он не старался запомнить.
И, вспоминая недавние свои мечты о том, как меня замечает некий режиссер и выбирает на главную роль и я становлюсь знаменитой кинозвездой, я ощущала непритворное чувство стыда.
Недаром кто-то, кажется Оскар Уайльд, сказал:
«Человеку свойственно прятать юношеские мечты в глубокие недра своей памяти и лишь изредка, наедине с самим собой, мысленно возвращаться к ним».