Истории, рассказанные негромко…

Антология

Господин Шаурма очень обрадовался, и вы уж вряд ли в достаточной мере можете представить, в каком волнении прошло время до встречи, как он полночи ворочался, вошкался, пока не провалился в сон тяжелый и муторный, не менее приключенческий, чем сама реальность.

Снилось господину Шаурме, будто он живет на даче и уже давно не может вернуться в городскую квартиру, ходит и чешется, а потом вдруг решается помыться в городской бане. Приезжает на сотке в район метро Московская, оказывается, там где-то баня, с виду непримечательная, внутри – огромная, очень светлая, на полу кое-где газеты постелены. На входе что-то типа гардероба с решетками, сидит парень с кассовым аппаратом, господин

Шаурма покупает у него билет в баню, билет стоит 60 с чем-то рублей, а у господина Шаурмы в наличии только монетки по руб ль-два, изредка пятируб левые. Билет представляет собой клочок бумаги А4 с цифрой «2», написанной ручкой. «Это, – говорят. – Номер зала». Господин Шаурма кивает и почтительно берет билет. Идет по бане, видит, наконец, дверь с номером 2, заходит, а там – еще дверь с двой кой и еще и еще – всего четыре громадные комнаты, анфилада как бы, и в каждой комнате сидит несколько мужиков, до шести человек, кто-то в шахматы играет, кто-то феном сушится (что, с точки зрения господина Шаурмы, поступок совсем не маскулинный). Подходит в конце концов господин Шаурма к последней двери, видит, что всё, предбанники кончились, дальше баня, и понимает, что ни полотенец-то у него нет, ни мыла – на даче не взял, а в стоимость «билета» они, оказывается, тоже не входят. Господин Шаурма вздыхает, думает: «Что ж, теперь буду умнее, в бани больше не хожу», собирается уйти, покидает уже анфиладу эту, как вдруг попадается ему навстречу банный менеджер, он же молодой ведущий местных новостей, спрашивает, чем может помочь, показывает, где второй зал. Господин Шаурма кивает, благодарит за помощь и пытается какими-то окольными путями обойти менеджера-ведущего, чтобы попасть к выходу. На этом сон обрывается от вспышки света с фонаря крана, возводящего новостройку напротив окна господина Шаурмы, и больше уж в ту ночь господину Шаурме ничего не снится.

Завтрак проходит опять среди тревожных мыслей: так вышло, что господин Шаурма в то утро завтракал овсянкой, и это скромное блюдо напомнило ему трагическую и одновременно анекдотичную историю его отчима Сергея Яковлевича Клюева, которую мы сейчас перескажем для назидательного эффекта в формате вставной новеллы (или повести).

Сергей Яковлевич был рабочим по благоустройству при Дворце Спорта, имел, достойную похвалы Толстого, полезную привычку каждый день завтракать овсянкой – самой простой, когда-то, как раз во времена Толстого, называемой «овсяной размазней». Такой порядок был заведен еще его бабушкой, которая его кормила с ложечки достаточно долго, и продолжался, пока Клюев однажды не оказался в достойном всяческой рекламы заведении «Теремок», где на завтрак отведал впервые гурьевской.

С тех пор он видеть не мог овсянки. Возвратясь домой, Сергей Яковлевич стал с достойной похвалы Толстого методичностью стремиться если не воспроизвести рецепт гурьевской, то сделать что-то примерно такое же, примерно столь же сладкое. Были испробованы разнообразные джемы и мягкая карамель, летом Клюев купил ведро вишни у бабульки и пытался сам сварить варенье, перепробовал восемнадцать вариантов манной крупы и почти научился не допускать при варке комочков – но он все равно был недоволен.

И ведь та-то каша была не то чтобы идеалом; не повторить стремился Клюев, а, скорее, выдать гениальную вариацию на тему – не получалось. Он был собой недоволен. Вернуться к овсянке он уже не мог – трижды пытался – и трижды тошнило; мимолетные измены с рисовой и пшенной кашей приводили то к изжоге, то просто к раздраженной неудовлетворенности; попытки завтракать не кашей, а мюслями, сухими завтраками, просто бутербродами, на весь день оставляли Сергея Яковлевича

голодным, сколько бы он ни налегал на плотный обед и ужин. Казалось, что эта гурьевская разом разрушила привычную жизнь, принеся в его жизнь соблазн.

Не мог уже Клюев остановиться, в какой-то гастрономический угар его увлекло – с маслинами, консервами «мясо бобра» и иными несуразностями долгого хранения, заказываемыми почтой.

Наконец, мама господина Шаурмы подала ему идею, достойную Евы: закодироваться от этой напасти, как от пьянки кодируются мужики. Клюев с мыслями вроде «Рататуя из меня не вышло» согласился и закодировался.

Вскоре он умер от кишечной непроходимости. Господин Шаурма приехал на похороны и скорбел.

Время между завтраком и обедом прошло вполне заурядно, так что эти часы мы, с вашего, конечно, разрешения, перескочим.

А вот отобедать господин Шаурма решил в знакомой ему кафешечке подвального типа, что была как раз по пути к …скому парку, где он должен был встретиться в обед господина Самсы, который был как раз на час позже обычного времени обеда господина Шаурмы.

В кафешечке господина Шаурму сразу не на шутку напугали два молодца за соседним столиком, один – рослый, плечистый – б у г а й, второй – сутулый, как бы для контраста. Господину Шаурме было бы стыдно уйти, показав всем, и уж особенно персоналу, что он испугался бугая и убежал, поэтому он решил остаться, заказал бизнес-обед и кушал его, с тревогой ловя реплики, доносящиеся от соседей:

– И что бы ни случилось… а в голову не бери, – это говорил сутулый.

– Нехорошо, – отвечал бугай, поеживаясь и поводя бычьими плечами. Эти бы плечи на десять человек разделить и раздать – и будут как в мундирах – что у меня там такое, как у Петросяна. – Зажигалку обронил.

– Нет, возвращаться не будем, – невозмутимо сутулый ему.

– Нет, нехорошо, – снова здоровяк бубнит. На такую-то комплекцию голос поувереннее бы полагался, так нет же, мычание, бубнеж, робость.

– Молчи, – заклинает сколиозный.

– Плохо это, – здоровяк то да потому.

Бугай пепельницу то в ладонь возьмет, то выпустит. Супчик заказал и чай какой-то, и хлеба, хлеба принесите побольше. А на улице – батюшки – бывает ли такое – не десятое ноября же – полиция, прямо парами такие – и раз, и два, шестнадцать полицейских, теперь они в бейсболках, что совсем как будто неуместно. Господину Шаурме страшно, здоровяк на полицию не смотрит, а сутулый ему:

– А нет собаки.

– Не друг ты мне больше, – бугай пепельницей, как в этом, на льду-то который, керлинге, по столу прямо в сторону горбатого покатил. – Чужими руками жар загребаешь.

– Так я же с тобой был. Да ну чего говорить…

– Ну… знаешь… зря мы с тобой…

– Да не кричи, не кричи, – бугая успокаивает. – Не говори никому.

– Да ты и… да мы и как лучше. Она и… страх какой. У меня дети.

– Дети. Я и сам боялся. Все мы правильно сделали, все хорошо.

– Да меня же трясет практически! – громко снова.

– Ну чего, чего, у нас вот такие… нету в этом романтики.

– Какой еще романтики? Ты что, не понял, что мы щас сделали? Мы собаку убили!

Господин Шаурма чуть на стуле не подпрыгнул.

– Ну да, романтики, как это в интернете – догхантеры. Весь двор боялся, а мы… мы всем же помогли.

– Да нас посадят теперь, лопух в бинтах слышал, – в лицо господину Шаурме здоровый говорит.

– Н-не мое дело! – не на шутку струхнул господин Шаурма, а уйти по-прежнему боится.

– Ну что бы ты, дождался, пока она ребенка твоего цапнула? Илюшу? Или Стасика? Или – не дай бог – Анюточку? Наплодил сам детей… да всему двору страшно!