История царствования императора Александра I и России в его время. т.5. (1871)
Шрифт:
То, чтб мы видели в наше время, когда одно из русских періодических изданій, действуя в духе здоровой части общества, сделалось главным его органом, то самое было в грозную эпоху нашествія наполеонова. Русскій Вестник был своего рода силою, и сам Глинка „жил среди народа и жизнъю народной." — „Ведите нас", говорили ему тысячи голосов; „помогите нам жертвовать собою отечеству", просили его молодые люди, воспитанники московскаго университета. Посвятив нетолько свое перо, но и всецело себя святой родоне, он первый записался ратником в московское ополчевіе, достойно был награжден орденом Владиміра 4-й степени — „за любовь к отечеству, доказана ую сочиненіями и деяніями", и получил 200 (по другим сведеніямъ—800) тысяч рублей, которыми было предоставлено ему распоряжаться по усмотренію. Порученіе, возложенное на него Государем, состояло в том, чтобы успокоивать жителей Москвы, внушая в них единомысліе и твердость духа. Но двести тысяч рублей остались в казне сполна: верный своему призванію, Глинка не истратил из нихъ ни копейки, сказав, что „для русскаго сердца достаточно силы слова, идущаго от души". Когда-же умолкли раскаты грозы гремевшей над Россіею, миновало призваніе
Место его занял, основанный Николаем Иван. Гречем, в 1812 году, еженедельный журнал — „Сын Отечества", отличавшійся, подобно Русскому Вестнику, особенным усердіем в преследованіи Наполеона и галломаніи, но соединявшій с патріотическим направленіем и литературное достоинство. В Сыне Отечества печатались ругательства против Наполеона в таком роде : „Предчувствуй безсмертіе, тебя достойное! Предчувствуй, как и когда потомки будут клясться твоим именем! Ты возседишь на престоле своем посреди блеска и пламени, как Сатана в средоточіи ада, препоясан смертью, опустошеніем, яростью и пламенем". Наполеона там называли „гнусным тираном" и „убійцеюк, сподвижников его „разбойниками". Для возбужденія воинскаго духа примером народов, противившихся деспотизму и несметным силам вражеским, помещены были в журнале: отрывок из Исторіи освобожденія Нидерландов Шиллера и „Осада Сарагоссы". За воинственный азарт „Сына Отечества" поплатился выговором, по представленію князя Чарторыскаго, цензор Тимковскій, дозволившій напечатать следующую „Солдатскую песню":
Хоть Москва в руках Французовъ,
Это, право, не беда!
Наш фельдмаршал, князь Кутузовъ,
Их на смерть впустил туда.
Вепомним, братцы, что Поляки Встарь бывали также в ней;
Но не жирны кулебяки —
Ели кошек и мышей.
Напоследок мертвечину —
Земляков пришлось им жрать;
А потом пред Русским сиину В крюк по польски выгибать.
Свету целому известно,
Как платили мы долги:
И теперь получат честно За Москву платеж враги.
Побывать в століше— слава!
Но умеем мы отмщать:
Знает крепко то Варшава,
И Париж то будет знать!
В „Сыне Отечестве", кроме политических статей, ( также помещались анекдоты о храбрости русских солдата и ратников (12).
„С.-Петербургскій Вестник", издаваемый Обществом любителей словесности, отчасти действовал тоже в духе „Русскаго Вестника", возвещая на своих странидах, со поводу манифеста 6-го іюля 1812 года—о повсеместном ополченіи против Французов; там-же появилось стихотвореніе Милонова: „К патріотам". Вообще — этот журнал имел либеральное направленіе, однакоже в нем, при извлеченіи из книги англійскаго генерала Вильсона: „Краткія замечанія о свойствах и составе русской арміи", старались доказать, что „самое большое несчастіе, могущее постигнуть Россію, было-бы внезапное и общее истребленіе крепостнаго права" (13).
„Демокрита", под редакціей Кропотова, взявшій под свою защиту разсужденіе Шишкова: „О любви к отечеству", отличался ультра-ретроградным направленіем и нападал на всех „старых и молодых повес, в очках и без очков, в париках и без париков", которые не читают творенія Шишкова, а гнусят по французски и наслаждаются французскими книгами. В статье : „Надгробная речь моей собаки, Балабаю", автор обращаясь к своему любимому животному и восхваляя его превосходный качества, между прочим, пишет: „....Ты, в воспитаніи котораго ни один университет не принимал никакого участія.... Ты не обогащал ум твой политическими познаніями.... Ты не читал Вольтера.... Ты от роду не знал, что такое Сократ, Платон, Діоген, Аристипп....“ (14).
Нашествіе непріятеля в 1812 году подало повод к появлевію множества броппор, в высшей степени враждебных Наполеону и Французам. Подобная книги расходились во множестве и читались с жадностью людьми мало заботившимися о верности фактов. Так, между прочим. в одной из этих брошюр, заключавшей в себе сведенія о происхожденіи наполеоновых маршалов, сказано, будтобы Ней воровал лошадей, и тому под. В 1812 году, также выходили в Петербурге карикатуры, принадлежавшія Теребеневу, Иваву Алекй. Иванову и Венеціанову : сюжеты для них заимствовались из событій и анекдотов Отечественной войны, по разсказам Русскаго Вестника, Сына Отечества и других журналов. Так наприм. по поводу перехваченной непріятельской депеши, в которой Наполеон изъявлял намереніе — остановится на зиму по достиженіи Смоленска, вышла картинка, представлявшая его и французское войско увязшими в снегу по грудь. Маршалы спрашивают его : „Как прикажете написать в бюллетене?“—„Пишите—отвечает он — остановились на зимних квартирах". На другой картинке, ополченец, взяв ружье за ствол, замахивается прикладом на оборваннаго полузамерзшаго Француза. „Пардон, мусье!“ говорить Француз, бросая ружье на-земь. — „Врешь — отвечает ратник. Я не Мосей, я Алексей“. Известный подвиг старостихи Василисы, препроводившей в Сычевку партію пленных, был изображен, с подписью: „Французы, голодныя крысы, в команде у Василисы", и пр. и пр. (15).
Одним из последствій нашествія наполеонова было закрытіе французских театров в наших обеих столицах. За то русская сцена была очень оживлена, благодаря деятельности князя Шаховскаго, дарованіям его и других драматургов, и, быть моможет всего более, искусству многих театральных артистов. Наши трагедіи и драмы преимущественно были переводы французских классиков, либо подражаніе приторному Коцебу; „Разбойники" Шиллера появились на петербургской сцене не прежде 1814 года. Но комическій репертуар постоянно обогащался произведеніями самаго Шаховскаго, который, прослужа несколько лет в Преображенском полку, перешел в театральную
„Арзамас", по составу и характеру своим, совершенно противоположный „Беседе", отличался веселостью своих заседаній. Каждый член пользовался титулом „его превосходительство, геній Арзамаса" и признавался „безсмертным". Поступающим в общество давались прозвища большею частью из баллад Жуковскаго, по какому нибудь сходству, либо на оборот, иногда-же совершенно произвольно, как наприм. Батюшкову „Ахилл", Блудову „Кассандра", Вигелю „Ивиков журавль", князю Вяземскому „Асмодей", Дашкову „Чу", Жуковскому „Светлана", Александру Серг. Пушкину „Сверчок", и проч. Карамзин и некоторыя другія лица были избраны в почетные члены. Принятіе новаго члена не сопровождалось никакими обрядами, кроме единственнаго случая, когда поступил в общество, стольже легковерный, сколько добрый и любимый всеми Вас. Львов. Пувзкин, дядя славнаго поэта, известный стихотвореніем: „Опасный Соседъ“. Пользуясь его доверчивостью, Жуковскій и другіе члены Арзамаса объявили ему, что новопоступаюіціе в общество принимаются неиначе, как поі выдержаніи довольно трудных испытаній, и когда он согласился подвергнуться им, составили программу, церемоніала, столь-же смешнаго, сколько и торжественнаго. Театром этого оригинальнаго представленія послужил просторный и роскошно убранный дом Уварова. Аспиранта, в хитоне, в шляпе с широкими полями, с посохом в руке, с завязанными глазами, свели под руки из парадных комнат в нижній этаж, где бросили ему под ноги множество хлопушек. За тем, развязав ему глаза, вооружили его луком и стрелою, которую он должен был пустить в безобразную чучелу, на груди которой был написан большими буквами стих из Телемахиды Тредьяковскаго:
«Чудище обло, озорно, тризевно и лаяй».
Само собою разумеется, что это чудище изображало дурной вкус Шишкова и „Беседы“. Потом — заставили кандидата принести на блюде огромнаго за мороженаго гуся, и в заключеніе ввели его из темной комнаты в ярко освещенную залу. Все эти проделки, прерываемыя и дополняемый речами, назидательнаго, ободрительнаго и поздравительная свойства, длились около часа и окончились весьма серіозною речыо самаго новаго члена. В протоколе, составленном и прочитанном секретарем общества
Жуковским. прописан был весь этот обряд, как будтобы совершенный над князем Вяземским в предъидущем заседаніи. За тем, все члены, (кроме вновь принятаго), по заранее условленному плану, потребовали, чтобы на будущее время был отменен вступительный церемоніал, как тягостный для кандидатов и убыточный для общества, и чтобы только каждый из новых членов произносил речь. В уставе, написанном Блудовым и Жуковским, сказано: „По примеру всех других обществ, каждому нововступаюіцему члену Арзамаса надлежало-бы читать похвальную речь своему покойному предшественнику, но все члены новаго Арзамаса безсмертны, и по тому, за неименіем собственных готовых покойников, ново-арзамасцы (в доказательство благороднаго своего безпристрастія, и еще более в доказательство, что ненависть их не простирается за пределы гроба) положили брать на прокат покойников между Халдеями Беседы и Академіи, дабы воздавать им по делам их. не дожидаясь потомства". И действительно—Арзамасцы чествовали по своему живых „покойников Беседы и Россійской Академіи". Блудов восхвалял Захарова, предеедателя одного из разрядов Беседы; Жуковскій славил бездарнаго графа Хвостова за его „Избранныя притчи"; Жихареву, бывшему сотруднику Беседы, было предоставлено отпевать самаго себя, и проч. Арзамасская критика имела комической характер с умышленною примесью безсмыслицы, подобной твореніям „живых покойников". Но, вместе с тем, члены общества занимались строгим разбором литературных произвеленій. Под вліяніем Арзамаса писались стихи Батюшкова, Жуковскаго, Пушкина, и вліяніе общества отразилось, быть может. и в Исторіи Карамзина. По крайней мере, достоверно то, что Карамзин любил и уважал Арзамасдев: „Вот истинная русская академія, составленная из молодых людей умных и с талантом!“—писал он жене своей. В другом писме его находимъ“: A propos d’histoire, читал ее Арзамасцам два раза у Катерины Федоровны 21) (тут был и Оленин); еще по-немногу раза три Канцлеру: действіе удовлетворяло моему самолюбію. Сказать правду, здесь не знаю ничего умнее Арзамасцев: с ними-бы жить и умереть“.