История четырех братьев. Годы сомнений и страстей
Шрифт:
Он пошел к своему ныне незаменимому, ныне неизменному другу Багратиону. Багратион выслушал его и, осененный догадкой, сказал:
— А не пойти ли вам к исполняющему должность начальника штаба обер-квартирмейстеру Вольфу?
— Может, мне к самому наместнику Воронцову пойти? — угрюмо пошутил Толстой.
И он пошел к генералу Вольфу. Он ворвался ядром, почти растолкав всяких там адъютантов и штаб-офицеров, и этот удачливый человек — в сорок лет генерал! — принял его.
Генерал Вольф, у которого только фамилия была немецкая, а имя и отчество русские — Николай Иванович, — склонив голову, выслушал Льва и с лаконизмом делового, энергичного человека
— Придите через четыре дня, я постараюсь все сделать. Приготовьте прошение на имя государя императора.
Как они с Ванюшей ни экономили, но все деньги были истрачены, а между тем… между тем не мог же он двинуться в дорогу, если ему оставалось только вырвать бумагу… И он глядел в свой садик и на гостеприимные тифлисские улицы и думал о том, что, будь деньги, можно бы и здесь жить, не ропща на судьбу. Ведь к походу он все равно не поспел…
На следующее утро он уже был в канцелярии Бриммера, чтобы узнать, как пишется прошение.
— Тут недоразумение, — сказал начальник канцелярии, видимо наслаждаясь той привычной служебной субординацией, которая заставляет непосвященного спотыкаться и падать ото раз на дню. — Генерал Вольф, должно быть, вас не понял. Он не станет заниматься этим делом, потому что оно его не касается.
Лев почувствовал себя выбитым из седла. В первую минуту он отчаялся. Но упрямство прочно засело в нем. Не оглядываясь на канцелярию с ее высокими окнами и роскошным начальником, он пошел в приемную Вольфа. Здесь удивились его настойчивости. Но он вновь попал к Вольфу и, не дав генералу открыть рот, пересказал слова начальника канцелярии.
Генерал остро взглянул на него и тоном, за которым скрывалось: «Я по своему положению наверное не ниже Бриммера и его подчиненных», сказал:
— Никакого недоразумения нет. Я вас отлично понял. Прошение при вас?
— Я еще не написал его.
Генерал посмотрел на часы.
— Сегодня не успеете. А завтра Новый год. Придется вам денек потерпеть.
Денек! Он начал хлопоты еще в Старогладковской и, значит, терпит уже четыре месяца! А еще ничего нет. Никакого результата! И конечно, генерал не знает, что у него ни гроша в кармане!
Придя домой, он старательно начал прошение:
«Всепресветлейший, державнейший, великий государь Император Николай Павлович, самодержец Всероссийский, государь всемилостивейший…» Он перечислил в прошении все бумаги, которые представляет. Среди них была и необходимая подписка о непринадлежности к тайным обществам. Из письма Сережи он узнал номер указа об его отставке и вместе с другими документами назвал указ. Должна же наконец прийти эта пропавшая грамота!
Он говорил себе, как впоследствии Кутузов в его романе «Война и мир»: «Терпение и время». И снес в канцелярию бумагу на имя царя. Вольф оказался верен своему слову: на следующий день начальник канцелярии Бриммера нехотя подал Льву Николаевичу бумагу: это был приказ отправиться к своей батарее в качестве вольноопределяющегося. Начальник показал ему также бумагу в 4-ю батарею, написанную по приказу Вольфа. В бумаге говорилось о желании Льва Толстого поступить на службу и далее: «…но так как отставки его еще нет и он не может быть зачислен юнкером, то предписываю вам употребить его на службу с тем, чтобы по получении отставки зачислить его на действительную службу в батарее».
— Приказ о зачислении фейерверкером четвертого класса будет послан, как только получим указ об отставке, — сказал начальник, и в голосе его слышалось: езжай, друг, надоел вот так!
Лев Николаевич не придал никакого значения
Странная вещь, думалось ему: другие считали бы для себя несчастьем попасть в армию, да еще в Кавказский корпус, а я радуюсь. Возможно, уезжая на Кавказ, я поступил необдуманно. Но я не раскаиваюсь. Хотя бы искупить недавнюю праздную беспутную жизнь! Я еще слишком мало испытал, а что такое жизнь без испытаний? И разве на Кавказе я не стал нравственно чище?
Дата выступления, названная в Николенькином письме — пятое января, — отчасти обнадежила его. Но он знал: все равно не успеть, если даже скакать на лошадях без памяти.
Он не мог скакать, потому что сидел без гроша и вновь был всем должен. Несколько дней назад он написал тетеньке, чтобы староста прислал восемьдесят рублей. Этих денег ждать долго, и он надеялся здесь, в Тифлисе, раздобыть на прожитье и проезд почтовыми лошадьми. Проезд был недорог: по полкопейки с версты за каждую лошадь. Но где взять?
Он как-то не решался просить у кого-либо… И они в ожидании сидели с Ванюшей на овощах и самых дешевых блюдах.
С приходом нового года его больно ударила, ошеломила мысль о том, что пришло время уплаты карточного долга Кноррингу. За все восемь месяцев со дня отъезда на Кавказ он прожил тысячу рублей, часть из них проиграл. А один только карточный долг составляет пятьсот. Пусть на нем висит в России банковский долг, пусть висят другие долги, но этот хуже всех, потому что исполнились сроки. Каково будет его положение, когда он приедет, добившись наконец, после всех мытарств, зачисления на военную службу? Кнорринг подаст ко взысканию, и начнутся унизительные сцены: начальство призовет его и станет допрашивать, почему он не платит, и требовать, ибо как можно не уплатить, это задевает честь военнослужащего…
Его лихорадило от этих мыслей. Казалось — возвращается нервная горячка. По привычке, воспитанной в детстве, он стал искать забвения и поддержки в молитве. Прочитал «Богородицу», «Милосердия двери» и «Отче наш». Но, минуя текст молитв, он обращался к богу и просил помочь ему в тяжком его положении, избавить от унижений и печали. Молитва было успокоила его, однако ненадолго. Он до поздней ночи ворочался в постели, ибо трезвая мысль говорила ему: что же такое может случиться, чтобы он мог не платить долга или найти денег? Ничего такого случиться не может. И тогда он уже бессмысленно, как ребенок, твердил в отчаянии и в надежде: «Господи, помоги мне… господи, помоги мне… господи, помоги мне…» — и от этого однообразного повторения заснул.
Он встал бледный, с чугунной головой. Кое-как с Ванюшей позавтракали, и Ванюша побежал на почту. Лев Николаевич с безразличием смотрел в окно. Бегали куры. Победно кукарекал петух. Сладко потягивалась большая лохматая собака. Простейшее, буколическое существование. Быть может, смысл именно в нем? Все несчастье — от разума, от суетности желаний. В небе плыли легкие облачка. На этот раз он не любовался ими, наблюдал мрачно, с безнадежностью. Вся жизнь — суета. Соседка, навещавшая его в последнее время, остановилась возле окна. Он толкнул створку, пахнуло свежестью утра. И во всем облике соседки, Шурочки, в румяном лице, белой шее — девичья свежесть.