История четырех братьев. Годы сомнений и страстей
Шрифт:
Двадцать три года! Сколько было самых решительных планов, надежд! А еще ничего не сделано, не достигнуто, и все еще стоишь в недоумении у самого начала дороги, перед Неизвестным…
Чеченец Балта был весел, говорлив, он сказал, что торговля идет хорошо, но он не хочет наживаться на офицерах или солдатах, вот он наберет команду и отправится в горы и там добудет все, что нужно для дома, а женатому человеку кое-что нужно. Эта болтовня что-то всколыхнула в Льве Толстом.
— Я бы тоже набрал команду и отправился в горы, лишь бы не вести праздную, бесполезную жизнь! — сказал он с силой и энергией и взглянул на брата. Конечно, старший Толстой знал, что никакую команду Левочка не
— Тебе надо не теряя времени определиться на военную службу! Днями же едем в Тифлис, и там подавай прошение. Надеюсь, Барятинский составит протекцию.
С некоторым унынием Лев подумал о разлуке со станицей, с Соломонидой, хотя ничего определенного любовь к казачке не сулила.
Вечером пришла, нагрянула компания девиц и офицеров во главе с Кампиони. Кампиони был смазливенький, бойкий, видно, любил женщин, но не скрывал, что на Кавказ приехал делать карьеру.
Среди казачек была одна незнакомая, но сразу обратившая на себя внимание. Она и говорила бойчей других, да вдруг замолкала, а когда Лев глядел в ее глаза, было в ее взгляде что-то откровенное.
Офицеры с девками с шумом вывалились в сени, ушли, эта задержалась в дверях, и он позвал ее. Она присмирела — и осталась у него на всю ночь.
Лев почти забыл, что он еще с 49-го года числится на службе в Тульском губернском правлении. Это была пустая формальность, но она вдруг приобрела значение: он должен получить отставку с гражданской службы, чтобы определиться на военную. И он послал прошение.
Двадцать пятого октября братья вместе с Ванюшей, любившим щегольнуть той или иной фразой по-французски, которому он выучился у них, выехали в Тифлис. Дорогой Лев подсчитал, что за девять своих выходов на охоту из Старогладковской он затравил примерно шестьдесят зайцев и двух лисиц. Участвовал он и в охоте с ружьями на кабанов и оленей, но сам ничего не убил.
Они прибыли во Владикавказ, очень важную крепость, и поехали дальше, по Военно-Грузинской дороге. Почти ни на одной из станций не было лошадей, и оставалось одно: ждать. Но все трое были захвачены панорамой Кавказских гор. Особенно прекрасен был Казбек, освещенный солнцем, старинный монастырь на горе Квенем-Мты, воспетый Пушкиным. Вместе с несколькими грузинами они поднялись на Квенем-Мты, в эту райскую обитель. Тут открывался вид, был простор глазам и душе. Лев подумал о том, что свобода, собственное достоинство и бесстрашие — вот противовес суетным страстям: непомерному тщеславию, самолюбию, жажде почестей и богатства.
Он думал не о свободе в житейском смысле, то есть в выборе занятий, — нет, этой свободы у него было слишком много. Он писал роман, но еще гадать не гадал, что это и есть его назначение, а потому и не знал, что делать со своей свободой. Он давно хотел, чтобы жизнь ставила его в трудное положение.
В Тифлис, разноплеменный, шумный, многокрасочный Тифлис, ошеломивший после станичной жизни многолюдством своим, они прибыли первого ноября. Дни стояли еще светлые, теплые, солнечные, нигде резко не обозначалось осеннее умирание. И домик в немецкой колонии, в котором Лев снял нижний этаж, был окружен садами и виноградниками. Это была окраина, предместье. Но не только ради красоты местности Лев взял здесь квартиру. Пять рублей серебром в месяц — это не задаром, но несравненно дешевле, чем в центре. Там надо отдать двадцать — двадцать пять! А в средствах он был очень стеснен. Пятьсот рублей в год на содержание — не бог весть
Николенька прожил в городе немногим более недели и отбыл к своей батарее. А Лев… Он уже на следующий день по приезде ринулся на Головинскую улицу, в штаб Кавказского корпуса, полный уверенности, что все устроится за несколько дней.
Штаб Отдельного Кавказского корпуса находился в самом начале Головинской улицы. Это четырехэтажное массивное, тяжеловесное здание из серого камня с двумя огромными воротами справа и слева от центра, с галереями на втором и третьем этажах, с массивными высокими колоннами в стиле ампир между третьим и четвертым этажами, казалось, построено на века.
Лев Николаевич, беря по две ступеньки каменной лестницы, мчался по переходам и этажам. Тут была иерархия: начальники отделений и Главного журнала, офицеры, состоящие при начальниках, адъютанты и старшие адъютанты, дежурные штаб-офицеры отделений и корпуса, аудиторы… И если при каком-нибудь начальнике состоял офицер Костырко, то это был не просто Костырко, а Костырко 2-й, а если Иванов, то непременно Иванов 3-й или 4-й… Генералы, полковники, подполковники, штабс-капитаны, поручики…
Наконец Льву Николаевичу указали приемную начальника артиллерии корпуса генерала Бриммера.
Генерал-майор Эдуард Владимирович Бриммер, пожилой неторопливый немец, старый служака, бывший выпускник 1-го Кадетского корпуса, не чванный, скорее приветливый, на несколько секунд остановил взгляд на молодом человеке, по-домашнему сидя в кресле, выслушал и сказал:
— Без указа о вашей отставке от службы в Тульском губернском правлении я ничего сделать не могу. Это не в моих силах.
И на этом прием был окончен. Кроме указа об отставке нужны были еще другие бумаги: например, что он граф. Его не возмутила эта формальность, хотя в нем текла кровь не только графов Толстых, но и князей Волконских, Горчаковых, Трубецких и он приходился четвероюродным племянником Пушкину.
Подымаясь вверх по проспекту и пройдя шагов двести, Лев Николаевич остановился против дворца наместника. Двухэтажное здание песчаного цвета. Прекрасный подъезд, овальные входы. Колонны, галереи. Большой вестибюль, выложенный мрамором. Во втором этаже ниши, полуколонны и пилястры, большие венецианские окна. Обойдя дворец, можно было увидеть жилые помещения и, по-видимому, помещения для прислуги, сад, к которому вела лестница с правой стороны здания. В саду росли сосны, акации.
Если здание штаба корпуса в известной мере олицетворяло тяжеловесную мощь империи, то дворец Воронцова — ее внешний лоск и блеск. Но для двадцатитрехлетнего Толстого в обоих зданиях было нечто подавляющее. Он мысленно представил себе путь бумаг: из Тулы в Петербург, из Петербурга в Тифлис… И зашагал к дому на окраине города, в немецкую слободу.
Но он плохо расчислил. Он недооценивал петербургские канцелярии. Шла неделя за неделей, а несчастные бумаги так и не рождались на свет. Где-то в громоздком механизме, куда более громоздком и запутанном, нежели переходы в здании штаба Отдельного корпуса, их затерло.
В штаб он зачастил. Он шел сюда, как на службу. Он вел упорную осаду.
У входа в здание — внезапная встреча с грузинским-князем Багратионом-Мухранским, знакомцем по Петербургу, куда Лев уехал из Москвы в начале 1849 года так же неожиданно, как он уехал на Кавказ: узнал, что отправляются в столицу его приятели Озеров и Ферзен, сел с ними в дилижанс и поехал, чтобы начать новую жизнь, как начинал не раз до этого и после этого.