История четырех братьев. Годы сомнений и страстей
Шрифт:
Но все же жизнь возвращалась. И стали томить мысли о братьях, о тетеньке: вот уже четыре месяца, как от нее нет писем. Оттуда, из-под Тулы, шли волны тревоги, беспокойства, а он ничего не мог предпринять. Либо что-то случилось, либо письма тетеньки лежат в Старогладковской. Не может она не понимать, как грустно ее молчание. Если бы она знала, что он лежит здесь один, без денег…
Ему было жаль, что он, уезжая на Кавказ, холодно простился с Сережей и подчас был небрежен с Николенькой. Никогда он не любил Николеньку так, как теперь. Николенька — самый лучший, самый умный и добрый из братьев. Только когда Николенька рядом с ним, ему тепло и хорошо на свете. Он хотел бы никогда не расставаться…
Но
А Сережа? Если бы он лишь на время увлекся этой тульской цыганкой Машей, то и говорить бы не о чем. Но Маша должна родить, а он — не собирается ли он жениться на ней? Засесть с женой-цыганкой в поместье, хлопотать с собаками и лошадьми, погрязнуть во всем этом — хороша перспектива для образованного человека, гордого, красивого, породистого! Что же случилось? Где тот насмешливый, трезвый, удивительно здоровый духом и умом, во всем естественный, милый даже в своем эгоизме Сережа, которому всегда хотелось подражать? Где этот чудесный мальчик, чуждый всяким крайностям, нелепостям, глупому безрассудству, нравственным отклонениям, не то что уродству?! Поистине были правы древние греки, в страхе оглядываясь на судьбу. Судьба беспощадна и слепа.
Однако он отбросил эту еретическую мысль. Он верил в провидение. Провидение поможет его братьям.
Он пролежал три недели. Где-то за окном текла, бурлила жизнь диковинного и притягательного города Тифлиса. Льва Николаевича навещал только Багратион. Этот принес новость, что знаменитейший Хаджи-Мурат, о котором он уже столько наслышан, передался русскому правительству, и его привезли в Тифлис, и он уже был представлен наместнику Кавказа князю Воронцову. Надо думать, теперь Хаджи-Мурат станет воевать против Шамиля.
— Какая подлость! — сказал Лев Николаевич, едва поворачивая голову.
— Возможно, тут особые обстоятельства, — сказал Багратион-Мухранский.
— Каковы бы ни были обстоятельства, измена есть измена.
— А ведь такой отважный человек, джигит! Первый джигит!.. А какой прием, говорят, был на днях у князя Воронцова! Генералы, полковники… И местная знать. Княгиня Манана Орбелиани. И другие.
Гм. Генералы и полковники. Да бог с ними, генералами и полковниками!..
Лев Николаевич понемногу начал вставать. Бледные ввалившиеся щеки. Мертвенные. Ноги словно без костей. А как кружится, темнеет в глазах… Он полагал — перенес нервную горячку. И врачи могли бы догадаться. Шельмы! Последние деньги на них извел! Теперь он надеется только на местные целебные воды. Он был еще очень слаб и вял, но его поддерживало сознание, что он собственными силами победил недуг. Отчасти он этим гордился.
Пришли письма от Николеньки и от тетеньки Ергольской. Держа в руках написанное по-французски долгожданное письмо тетеньки, он, измученный неудачными хлопотами, изнурительной болезнью, безденежьем, одиночеством, тревогой, наконец, неизгладившимся впечатлением от ужасного сна о Митеньке, заплакал.
Однако мысль о том, что он выздоравливает, придала ему силы. Он из глотки вырвет у всех этих генералов и полковников, восседающих в штабе корпуса, свое зачисление на военную службу!
Николенька с юмором рассказывал в письме, как он ехал из Тифлиса к месту службы, как к нему пристал странный тульский дьячок, один из тех путешественников, о которых даже в «Сентиментальном путешествии» Стерна ничего не сказано, и как его, Николеньку, задержали на станции Душет на том основании, что тут
«В одном он пишет, что он задним умом умен, а мне кажется, что он глуп и сзади и спереди», — замечал Николенька. Николенька описывал охоту, на которую выезжал с кумыцким князем Арслан-ханом, и тут же пожаловался на лошадей: лошади его объедают. Он собирался их продать, в том числе и белую лошадь Льва. «Она ужасно худа, и нет надежды ее поправить», — сообщал он. За белую лошадь предлагали тринадцать монет. «Не знаю, что делать, но кажется и ее продам за что бы ни было…» — заканчивал Николенька.
Отчет брата был довольно подробный, но Льву он показался сжатым, и он в ответном письме, которое было в три раза короче Николенькиного, съязвил по поводу того, что брат назвал свое письмо длинным посланием, тогда как оно написано на одном листе почтовой бумаги и напоминает письмо диккенсовского мистера Микобера — по слову в строке.
Несмотря на одолевавшую его слабость, Лев Николаевич отвечал брату в тон. Он просил его каждый почтовый день вытаскивать из своего стола по одному листу, изукрашенному, как всегда, привычным его руке изображением чертей, и заполнять. «По крайней мере это будет для меня доказательством, что неизвестные хищники покуда не украли твою голову», — писал он.
Ему было жаль продавать белую лошадь. Ему воображалось, как она скачет по торам и нюхает траву. Такая прекрасная лошадка! Все понимает. И он написал, что за тринадцать рублей лошадь отдавать не надо. И тут же, перечислив все свои расходы — двадцать рублей на докторов-коновалов, двадцать на аптеку и так далее, — попросил у брата сто сорок рублей.
У него было три брата, и все — разные. Писать к Николеньке было легко: он не обзаводился, подобно Сереже, цыганками как спутницами жизни, они не рожали ему детей. Пусть Маша — не цыганка Маша, а сестра Шушка (братья дали ей это прозвище в детстве, когда она вместо «сушки» говорила «шушки») — жалеет Машу-цыганку и уверяет, что та любит Сережу бескорыстно, хорошего во всей этой истории мало.
Как младший брат он должен написать Сереже первый, но избежать прямого разговора не может. Не может ограничиться пустой болтовней — о погоде, о собаках. Он должен высказать свой взгляд… и при этом избежать грубой прямолинейности.
Он начал письмо к Сереже изложением своих дел и кончил рассказом о знакомцах, которых, в Тифлисе всего три: Багратион, князь Барятинский, тот, что предводительствовал в набеге — «ты понимаешь, на какой ноге может быть знаком юнкер с Генералом», — и помощник аптекаря. По этому поводу он вставил: «Я уверен, что князь Барятинский никогда не воображал, в каком бы то ни было списке, стоять рядом с помощником аптекаря, но вот же случилось».
Он тут же заметил, что его не развлекает посещение князя. Он и верно бывал у Барятинского редко — раза два. Ему вспомнился кстати Костенька Иславин (этот принадлежал к той самой семье Исленьевых, которую Лев Николаевич избрал в качестве прототипа для своего романа, хотя Исленьевых непроизвольно вытесняли в романе Толстые, а Толстых и вообще реальных лиц и реальные события нередко — вымысел). Костенька Иславин в Петербурге упорно доказывал ему, что он, Лев Толстой, ноль и ничтожество в сравнении с такими высокими господами, как Кочубей и Нессельроде, что он перед ними должен в случае чего пасть на колени, ибо для него было бы великой честью разговаривать с ними, на что он, впрочем, не должен и надеяться…