История четырех братьев. Годы сомнений и страстей

Бакинский Виктор Семёнович

Он прижимался к стене. В ногах — слабость. Стиснуло в груди. И в глазах — туман исчезновения, небытия. Эх, все равно.

Он кое-как протиснулся сквозь толпу на базаре, на улице, приволокся к себе в предместье. С трудом одолел небольшую деревянную лестницу — девять ступенек. Ванюша хоть и привык за последнее время к землистому цвету его лица, на этот раз засуетился испуганно.

— Я сейчас… я сию минуту вас уложу в постель, — сказал он.

Лев заслонился рукой.

— Не надо. Подожду… — Он надумал еще побороться с болезнью. Полежал, прикрыв ладонью глаза.

Кое-как отдышался. И сел за стол. Грустное, давящее чувство в нем просилось наружу. И он начал писать.

«На другой день, поздно вечером мне захотелось еще раз взглянуть на нее: преодолев невольное чувство страха, я тихо отворил дверь и на цыпочках вошел в залу», — написал он, и слезы подступили к глазам. Это была глава «Горе» — о смерти матери. Он не мог помнить мать. Она умерла, когда ему должно было исполниться два года, но он слышал много рассказов о ней и создал в воображении ее идеальный образ. У матери была прекрасная душа и тонкий ум. Она аккуратно вела дневник поведения своего первенца, своего любимейшего сына Николеньки, играла на фортепьяно, читала — и смерть скосила ее.

Но даже и в эту минуту физической слабости, граничившей с угасанием, Лев Николаевич оставался верен себе. Он слишком часто наблюдал, как люди, подчиняясь обстоятельствам, стараются выразить не совсем то, что они чувствуют. И он нашел в себе силы, чтобы после слов об Иртеньевой, о том, что душа ее, отлетая к миру лучшему, «с грустью оглянулась на тот, в котором оставляла нас», написать откровенно будничное: «Дверь скрипнула и в комнату вошел дьячок на смену. Этот шум разбудил меня, и первая мысль, которая пришла мне, была та, что так как я не плачу и стою на стуле в позе, не имеющей ничего трогательного, дьячок может принять меня за бесчувственного мальчика, который из жалости или любопытства забрался на стул: я перекрестился, поклонился и заплакал».

Это была не только та правда о людях со всеми их странностями чувств и взаимных отношений, которая, он понял, составляет для него как для автора самое главное; в найденном полуюмористическом обороте он внезапно почерпнул бодрость: работа воображения требовала усилий, но она же и возвращала дыхание, энергию бытия.

Шли часы, а он, забывшись, не отрывался от своего сочинения. Образ матери нередко как бы переплавлялся в другой: тетеньки Ергольской. Первейшие детские впечатления Льва — это теплые ласковые руки Татьяны Александровны. В детские его годы она всегда была возле него. Как и жизнь матери, вся жизнь тетеньки Ергольской была заполнена любовью.

Татьяна Александровна Ергольская — Туанет, как ее на французский лад называли близкие, — с детства была круглой сиротой и взята в дом графа Ильи Андреевича Толстого — деда Льва Николаевича. Она получила хорошее воспитание, отлично играла на фортепьяно и так же отлично писала и говорила по-французски — лучше, чем по-русски. И была хороша собой. В юные годы, можно сказать, еще девочкой с черными блестящими глазами, стройной фигуркой и темной косой, она полюбила Николеньку — Николая Ильича. И он любил ее. Но она отказалась выйти за него замуж, потому что была бедна, а он мог жениться

на богатой. И он женился на княжне Волконской, будущей матери Льва, и Туанет была счастлива за него. Она осталась близким семье человеком.

Через шесть лет после смерти жены Николай Ильич просил Туанет выйти за него замуж и заменить мать его детям. Она отказалась выйти замуж, но обещала никогда не оставлять его детей.

Лев и его братья ничего не знали относительно обещания своей троюродной тетки. Но ненавязчивая любовь и забота этой удивительной женщины были таковы, что на них невозможно было не отвечать. После раздела имущества Лев помогал Туанет в самые трудные месяцы своей жизни, а год назад, в пятидесятом, предложил ей переехать к нему, в Ясную Поляну. Она согласилась.

Он многого не знал. Например, того, что тетенька записывает в своем дневнике. А она записывала, что счастлива этому предложению и молится за L'eon’а днем и ночью, что любовь ее бесконечна, как и его доброта, что он необходим ей, как свет дня, ему принадлежат ее мысли, ее чувства, душа ее полна им одним и, когда она смотрит на него, она все забывает…

Лев понимал, что, любя его, она любит в нем и его отца. Недаром она часто называла его нечаянно именем его отца: Nicolas. Но это его не огорчало. Это было даже радостно. И он годы жил как бы согретый лучами ее неистощимой материнской любви.

Тетенька первая посоветовала ему писать роман. Она догадалась и о том, что для него в настоящее время, быть может, всего полезней окажется военная служба…

Лев Николаевич писал до позднего вечера. В небе горели звезды. Он закончил главу «Горе», положил на стол перо. Оглядевшись, поднялся. Комната, окно, потолок, полуохваченные тьмой, перекосившись, пошли на него, и он рухнул, боком задев о стол. Ванюша, побледнев, без кровинки в лице, трясущимися руками поднял его, поволок к кровати, кинулся за водой, разул, раздел, накрыл одеялом и, перебудив всех в доме, побежал за доктором.

Толстой очнулся от боли во рту. Ныли ранки. Пришел врач. Стукал, сопел, смотрел. Прописал успокоительное. И какую-то мазь. И на следующий день пришел. Но ничего не помогало. В голове Льва ворочались тяжелые видения. Он летит с лестницы… Глухой подвал, и нет воздуха. Лоснящиеся лапы маркера… Люди угрожают, стискивают его… Он обливался потом, кричал во сне. Подымаясь, терял сознание. Самое страшное: во сне он дважды видел Митеньку, брата, мертвым. Он и сам был полумертв, но если думал о смерти, то лишь мгновениями.

Во рту был тяжелый вкус мази, но есть нельзя было, больно. И вот так, вновь переваливаясь с убийственной медлительностью, тянулся день за днем. Где грань между бытием и небытием? И отчего такое ко всему безразличие? Грань была зыбкая…

Ранки стали заживать, и он мог наконец поесть, хотя и не было желания. А врачам, которые тут, пожалуй, лишь строили догадки, надо было платить, и аптекарю платить, а из каких средств?

Кажется, возобновился его ревматизм, и болевые токи отдавались в сердце. Ступни были холодные, голова горела. Он ворочался в постели, борясь с тяжестью в голове.