История четырех братьев. Годы сомнений и страстей
Шрифт:
И тем сильней тянул к себе грех в лице молодой хозяйки с ее резвой походкой и веселым, заметно зовущим блеском темных глаз. Но он, проводив Буемского, вновь пересилил себя. Он не пошел к хозяйке, давшей понять, что ждет его. Он пошел пить воду. Обыкновенную минеральную воду. Это было смешно, и он посмеивался над собой. Он доволен. Совесть его чиста, и чувства добрые, и он углублен в себя — чего еще желать?! Вот если он лишится Ясной Поляны, то его не спасут ни добрые чувства, ни философия Платона! Свинцовою тучей висела над ним угроза потерять Ясную и превратиться в нищего!
…С середины июня Буемский стал старательней помогать ему в переписке романа. С Николаем Иванычем
Буемский застал Толстого, когда тот только что окончил письмо к Сереже, и спросил, показывая глазами на листок бумаги:
— Это роман?
— Нет, письмо к брату. — Толстой лукаво посмотрел на своего «мальчугана». — Если хотите, прочитаю.
— С удовольствием послушаю, — сказал Буемский.
Толстой начал читать то место письма, где, не называя имени Буемского, явно имел его в виду: «офицер нашей батареи», хотя Буемский был прапорщиком не 4-й, а легкой 6-й батареи. Толстой не забыл в письме ни голубых панталон Николая Иваныча, ни его манипуляций с сюртуком, ни надежды его познакомиться с богатой невестой, помещицей. Офицер его батареи был не одинок в своих желаниях. «Почти всех офицеров, которые приезжают сюда, — читал Толстой, — постигает та же участь, и они притворяются, будто только приехали лечиться, хромают с костылями, носят повязки, перевязки, пьянствуют и рассказывают страшные истории про Черкессов». Картина смахивала на лермонтовское описание «водяного общества», а офицеры, в том числе «офицер нашей батареи», — на Грушницкого, но Лев Николаевич писал с натуры.
Буемский вскочил со стула. Глаза и щеки его горели. Он крикнул срывающимся голосом:
— Это безобразие! Я вас знать не хочу! — и выбежал, с силой хлопнув дверью.
Лев остался с письмом в руке. Тишина. В ушах — как бы эхо разорвавшейся гранаты. Зачем он это сделал? Он догадывался, что не мог поступить иначе: не мог, дружа с человеком, пользуясь его услугами, осмеивать его втайне, за спиной, хотя бы и в письме к родному брату. Но так или иначе, он нанес своему приятелю удар. И притом напрасный. Он долго еще видел перед собой нервно вскочившего, дрожащего от негодования Буемского. И стало совестно и пусто на душе. Снова он одинок. Видно, он и вообще стал слишком угрюм, потерял веселость. Явно постарел. Тяжелый, несносный человек, ни с кем не уживается. Оттого-то ему скучно с людьми, а людям скучно и неловко с ним. Постарел, ничего не приобретя: ни знаний, ни силы ума, ни великих мыслей и чувств, ни силы воли и постоянства стремлений, ни могучего слова в письме и ясной цели в жизни. Что же остается?
Пододвинув к себе дневник и все еще мучась сознанием бессмысленно нанесенной им обиды, он поверял дневнику свою надежду: «…что-нибудь возбудит во мне еще энергию и не навсегда я погрязну с высокими и благородными мечтами о славе, пользе, любви в безцветном омуте мелочной, безцельной жизни». Это не был голос слабости. Это был голос требовательной и еще не вполне раскрывшейся, во многом даже нетронутой силы.
Он подумал о том, что автор «Героя нашего времени» и чудесных стихотворений, по словам знавших его, тоже был несносный, язвительный человек и, возможно, это судьба многих, которым дано что-то, что они сами не вполне могут уяснить себе.
Он не пошел к Буемскому. Зачем? — думал он. Конечно, Буемский добрый человек, хотя порой вздорно спорит
Они при встречах были холодны друг с другом. И холодность не рассеивалась, пока Буемский не заговорил осторожно, что вновь готов переписывать роман. Это было вроде объяснения. Толстой кивнул — и уклонился от объяснений.
— Через две недели исполнится шесть месяцев моей службы, — сказал Лев Николаевич. — Я мог бы поехать в Петербург, сдать экзамены и быть произведен в офицеры. Но на поездку нет денег. Да и не дадут мне чина. Теперь я знаю, как пишутся бумаги и какой путь они проходят.
— Все мы, кавказцы, бедные, беззащитные люди.
— Не все. Некоторые из господ офицеров просто ни о чем не способны размышлять. Быть может, мне следует выйти в отставку. Как подумаю о возвращении в Россию, начинаю чувствовать пробуждение надежд.
Он не передал Буемскому и доли тех противоречий между желанием быть произведенным в офицеры и готовностью выйти в отставку, которые уживались в нем. Да он и не давал им разрастись.
В эти горячие дни знойного лета (было начало июля) общими усилиями Буемского и нанятого Толстым переписчика были перебелены последние главы «Детства» в новой редакции. Роман был готов к отправке, и Лев Николаевич как бы взвешивал рукопись на незримых, таинственных весах… Вечный дух неудовлетворенности бодрствовал в нем, и, перед тем как отослать рукопись, он, склонясь, аккуратно внес коррективы — один за другим. Если б можно, он все бы переделал еще раз.
Наконец, отложив сочинение в сторону, тщательно обдумывая слова, составил послание к редактору журнала «Современник», поэту Некрасову. Не все в «Современнике» ему нравилось, некоторые вещи в нем он находил слабыми и даже гадкими, но это был лучший из журналов. Гм. Он просил не только просмотреть рукопись, но, если понравится… выслать деньги. Он очень даже рассчитывал на эти деньги. Ясная Поляна… Долги… И еще: ему дорог был текст. Он заранее соглашался на сокращения. Лишь бы не перемены и прибавления! Он решил, что, если роман будет отвергнут, он сожжет его. Он так и выразился в своем письме. Только вряд ли он сжег бы. При его-то упрямстве…
Ни в рукописи, ни в письме к редактору Лев Николаевич не назвал своего имени. Только инициалы: Л. Н. И в обратном адресе то же: «Через Кизляр в станицу Старогладковскую, Поручику артиллерии Графу Николаю Николаевичу Толстому с передачей Л. Н.».
Нервы его были расстроены. Он весь был комок — напряжением в тысячи вольт. Ах, он готов потерять половину Ясной, только бы избавиться от долгов. Едва отправив «Детство», он написал тетеньке Ергольской, что просит Валерьяна продать деревни Мостовую Пустошь и Грецовку и это его решение бесповоротно! Мостовая Пустошь была маленькая деревенька, дворов в десять, Грецовка побольше — пятьдесят дворов.
Теперь он обращался только к Валерьяну. Сергей не ответил ему, и он был оскорблен. «Сереже скажите, чтобы он не трудился мне отвечать; его молчание доказало мне его равнодушие». Он написал и всем своим кредиторам, целых восемь писем, в том числе и Беэр, или Беерше, как он называл троюродную сестру, совсем недавно выскочившую замуж за своего двоюродного брата.
В тот же день он сел за работу над «Письмом с Кавказа» — будущим «Набегом». Он словно пришпоривал себя, не давая себе ни отдыха, ни срока. Но и этот труд, как и забота о долгах и послания к кредиторам, не занял его воображения целиком. Он еще должен был вывести для себя с математической ясностью два великих понятия: о добре и о боге. Он не мог спокойно жить, не выяснив этого!