История четырех братьев. Годы сомнений и страстей

Бакинский Виктор Семёнович

Как ни соблазнительны были обещания высокого гонорара и как ни радостны похвалы, успех, они не погасили досады и даже негодования Толстого. Он недоволен был названием «История моего детства» вместо простого: «Детство», как было у него, и подзаголовком «повесть» вместо «роман», хотя сам нередко называл свою вещь повестью. (Спустя четыре года, в отдельном издании, он сохранил и название, и подзаголовок, которые дали в «Современнике».) Не теряя времени, горячась, он написал Некрасову. Колеблясь, перечитал и порвал листок. Через девять дней Лев Николаевич вновь излил свой чувство в письме к редактору.

Послание кончалось обычною формулой вежливости! «Имею честь быть, Милостивый Государь, ваш покорнейший слуга», однако ничего покорнейшего тут не было. Напротив, письмо начиналось выражением

«крайнего неудовольствия» и все было пропитано им. Редактор не выполнил ни одного из условий, поставленных автором, и все в рукописи изменил, «начиная с заглавия». «Жалкая изуродованная повесть», — жаловался Толстой. Он прочитал ее «с самым грустным чувством». «Или редакция положила себе задачею как можно хуже изуродовать этот роман, или безконтрольно поручила корректуру его совершенно неграмотному Сотруднику».

Он не в состоянии перечесть всех перемен, так много их, не говоря уже «о бесчисленных обрезках фраз без малейшего смысла, опечатках… дурной орфографии, неудачных переменах слов дышать вместо двошать (о собаках), в слезах пал на землю вместо повалился (падает скотина), доказывающих незнание языка»…

Некоторые из нелепостей его просто обескуражили. «Портрет моей маменьки вместо образка моего ангела на 1-й странице такая перемена, которая заставит всякого порядочного читателя бросить книгу не читая далее». Пожалуй, самым непостижимым для него было то, что «выпущена вся история любви Натальи Савишны, история, обрисовавшая ее, быт старого времени и придававшая важность и человечность этому лицу. Она даже подавила любовь к официянту Фоке. Вот бессмысленная фраза, заменяющая это место». И далее: «Чугунная доска, в которую бьет караульщик, заменена медной. Непостижимо».

Словом, читая свою вещь в печати, он «испытал то неприятное чувство, которое испытывает отец при виде своего любимого сына, уродливо и неровно обстриженного самоучкой-парикмахером». «История моего детства» «по справедливости принадлежит» не ему, «а неизвестному сотруднику редакции».

Лев Николаевич и это письмо не отослал. Оно было слишком жестким. И в нем было много преувеличений, которые он скорее почувствовал, нежели сразу осознал. Осознал поздней. «Обрезков фраз без малейшего смысла» оказалось не так много, как представлялось вначале. «Дышали» вместо областного «двошали» сам оставил в позднейшем тексте. Конечно, многое и в самом деле было непостижимым. Он не знал, что и вздорная перемена «образка моего ангела» на «портрет» матери, и замена истории любви Натальи Савишны ничего не говорящей фразой, и пропуск слов в описании горя бабки были плодом вмешательства цензуры. Он видел только одно: повесть понесла урон.

К некоторым описаниям ему суждено было вернуться. В своем первом произведении он поведал читателю горе бабушки после смерти Николенькиной матери, в действительности же наблюдал в детстве сцену горя, вызванного смертью своего отца. Эту картину материнского горя он вновь воссоздал в романе «Война и мир» в связи с гибелью Пети Ростова, а затем, через пятьдесят три года после «Детства», в повести «Божеское и человеческое».

Прошло еще девять дней, была вторая половина ноября, время охоты, новых усилий над «Набегом», «Русским помещиком», и он в третий раз засел за письмо — и на этот раз отослал. Это была куда более сдержанная эпистола. В ней Толстой умолчал насчет своего «крайнего неудовольствия», и из всех упреков остались лишь два: относительно заглавия и истории любви Натальи Савишны. Зато Лев Николаевич твердым почерком начертал свое старое требование: не изменять в его писаниях, коли они будут приняты, «ровно ничего».

Странная вещь: он наконец назвал свою фамилию, но вновь скрыл под инициалами имя и отчество и подписался: «Г. Л. Н. Толстой».

Он нашел в письмах Некрасова похвалу тому, что ценил в литературных произведениях сам: простоту и «действительность», то есть жизненность содержания,

«живость и движение», к которым он прибавил бы резкость и ясность характеров. Не в том ли и объяснение упадка литературы, что все ищут легкого чтения, поверхностно-занимательных описаний, далеких от драм и истинной моральной глубины? — размышлял он. Читатель должен быть убежден, что перед ним лицо, выхваченное из самой жизни, а для этого хоть отчасти увидеть в нем свои слабости и свои возможные достоинства. Но как достигнуть действительности содержания и не поверхностной простоты изложения? Для этого надо безбоязненно обдумывать, писать и переписывать любую серьезную вещь три, четыре раза и еще более того.

Иногда ему все еще казалось, что роман «Четыре эпохи развития» и другие художественные замыслы не заполнят его жизнь. Под влиянием «Истории Англии» Юма, «Истории французской революции» Тьера и наскучившего ему двухтомного «Описания войны 1813 года» Михайловского-Данилевского он порешил для себя: «Составить истинную правдивую Историю Европы — вот цель на всю жизнь!» Зоркий глаз его подметил несообразности, да и известную намеренную неполноту, то там, то здесь сквозившую на страницах этих книг. Он подумал о том, что история Европы еще ждет подробного, честного и беспристрастного освещения, и готов был взяться за это многотрудное дело. Он еще не уверился, что писатель, живущий в нем, заставит его на протяжении многих лет делать свое писательское дело.

2

С улицы донесся шум. В окно Лев Николаевич увидел окруженного собаками Султанова. Тот, размахивая руками, шел к крыльцу дома. Час был ранний, с улицы тянуло холодом. Поздоровались. Лев Николаевич вспомнил, что уславливался с Султановым охотиться на кабана и вот-вот должны прийти два казака. И Епишка уже готовился.

— Все живы-здоровы? — прогремел Султанов.

— Как вы думаете, Султанов, в чем истинная жизнь? — спросил Толстой.

— Я не Христос, а ты не Понтий Пилат, чтобы задавать мне такие вопросы, — ответил долговязый Султанов, все же кое-что знавший о жизни. — Вот если хочешь хорошо фазанов бить, я скажу. — И стал показывать, как надо вскидывать ружье и бить фазанов. — А на кабана ходили?

— Случалось. Мне двадцать пятый год…

— Стареешь, брат. Да, чаю, кабан не съест тебя. Не позволим.

Они двинулись гуськом, и, едва вошли в лес, сквозь кусты, на светлой поляне, Лев Николаевич, широко, радостно вздохнув, увидел бегущего оленя. Казаки жалели, что олень ушел, а Лев Николаевич вдруг ощутил: вот она, жизнь. Быть может, только она одна средь этой волнующейся, дикой и дышащей природы, одна и есть истинная, а все остальное — суета? Он радовался, что олень ушел.

Гончие продирались сквозь кусты, мчались по поляне. Султанов ушел в сторону, казаки — в другую, и в эту секунду в кустах затрещало, засопело, они подламывались под чьей-то тяжестью. И Лев Николаевич увидел морду кабана. Он навел ружье, оно дало осечку. Любимый бульдог Булька кинулся вперед и напоролся на кабаний клык. Кабан, опьяненный запахом крови, бросился на Толстого. Но в этом человеке жила мужественная душа, и она не дрогнула перед угрозой смерти. Жажда жизни, отвага и собранность охотника соединились в Толстом вдруг. Он прицелился — на этот раз ружье выстрелило… Об этой охоте Лев Николаевич двадцать лет спустя написал рассказ для детей «Булька и кабан». О Бульке он написал подробно, а о том, какой опасности подвергся сам, о необыкновенном самообладании — двумя фразами: «Когда кабан увидел меня, он сунулся ко мне. Я выстрелил другой раз почти в упор, так что щетина загорелась на кабане, и кабан — захрипел, пошатался и всей тушей тяжело хлопнулся на земь».

Должно быть, он простудился на охоте. У него — в который раз — разболелись зубы и горло. И стало ломить грудь. Он терял силы. Так шли дни, и он ничем не мог помочь себе. Он был почти уверен, что у него чахотка. Странно: то, что он подозревал в себе, вскоре сразило его братьев Митеньку и Николеньку. Он пожаловался приятелям.

— Чахотка? — переспросил подпоручик Сулимовский. — Непохож ты на чахоточного. Прежде чем помирать, дождись офицерского чина.

Сулимовский затронул в нем наболевшее. Почему его обходят? Почему не дают заслуженное?