История четырех братьев. Годы сомнений и страстей

Бакинский Виктор Семёнович

Думая о добре, он остановился было на понятии разумного эгоизма, оказываясь и в этом солидарным — хотя и очень ненадолго — с никому еще не известным современником Чернышевским. Что мне приятно и полезно, то и есть добро, думал он. Так что же такое добро? Нет, что мне приятно — это еще не добро. Но где же граница между добром и злом? Сулимовский на обеде сболтнул о том же, не вдумываясь и не ища ответа, но попал в цель: ты полагаешь, что делаешь добро, а получается зло. Все относительно. Значит, ответа нет? Он не спал, комкал подушку. Размышлял лихорадочно, опровергая себя. И наконец пришел к выводу: цель жизни — делать добро людям так, как ты его понимаешь, как подсказывает совесть. Делай для других то, чего желал бы

самому себе. Пусть понятие блага небезусловно. Не думай об этом. В пользе ближнего — твоя цель и добро для тебя. На этом и стоять. И вздохнул с облегчением.

Понятие бога вывести было много трудней, нежели понятие добра, и он мучился оттого, что не может справиться с этой задачей. Пока он пришел лишь к тому, что человеку не принадлежит право возмездия. «Он слишком ограничен — он сам человек». (Льву Николаевичу и не мнилось, что эта мысль — зародыш будущего романа «Анна Каренина».) Он и у других читал, и для себя отметил: «Понятие о Боге проистекает из сознания слабости человека». Но сколько он ни перебирал соображений, ни одно не содержало четкого обоснования бытия бога, а скорей было гипотезой. И он утешал себя тем, что и Руссо ничего определенного в этом направлении не нашел и гипотеза о боге должна быть дополнена верой.

В часы утомления он шел пить минеральную воду или «шляндал» по бульвару, что тоже входило в «обыкновенный образ жизни», как он скептически называл свое повседневное, без бурь и опасностей, существование, на ходу все же обдумывая новый замысел — «Роман русского помещика». И в обыкновенном подчас зарождается необыкновенное. Подобием бури в душе или ее предвестием. Новая мысль охватила Толстого, как выразился он в другое время и по другому поводу, «облаком радости». Это и была мысль о «Русском помещичьем романе с целью». В слово «роман» он вкладывал свое содержание: история жизни помещика, его исканий, попыток… Он еще только обдумывал свой план романа, но отчасти и жил им. Цель романа прямая, откровенная: обязанности помещика по отношению к своим крестьянам. Большое произведение без любовной интриги, но какое важное для людей! Боже мой! Право, он волновался. Картины того, что пережил он, пытаясь после выхода из Казанского университета хозяйничать в Ясной, уже роились в его мозгу. Воспоминания о недавнем прошлом начали приобретать власть. В известной степени возрождался план «Молодости», кратко начертанный им в начале этого года: «В Молодости я пристращиваюсь к хозяйству, и папа… дает мне в управление имение maman».

Широко шагая по бульвару, он с некоторым ожесточением думал о том, что нынешнее правление в России — великое зло и он напишет об этом в романе. И еще пришло на ум, что о правлении, о политическом устройстве страны следует поразмыслить основательно и — что очень важно — сочинить… нечто вроде программы.

Весь этот труд был впереди, а пока… здесь же, на бульваре, подобием двух призраков — Хилковский, которому Лев Николаевич обрадовался, и штабс-капитан Олифер, которому он нисколько не был рад. Хилковский объяснил: только что приехал — и вот такая встреча…

А какая такая встреча? Ничего особенного. Вот если бы без Олифера… И, едва успев поздороваться с Олифером, глянув ему в лицо, в полузакрытый глаз, Толстой сказал:

— Истекает шестимесячный срок моего юнкерства. Я намерен сдать экзамен, получить офицерский чин.

Олифер в свою очередь вперил в него холодный взгляд и — непререкаемо, точно это от него зависело:

— Никаких шести месяцев! Вам служить еще два года.

Наверно, от этого ответа штабс-капитана у Льва Николаевича вмиг разболелись зубы. Одно несчастье — разговаривать с подобными людьми, выслушивать их дурацкие ответы, подумал он. И вспылил:

— Да я лучше немедленно в отставку!..

Если бы они оба знали, что штабс-капитану жить еще всего два года!..

Они

стояли на солнцепеке и только мерили друг друга глазами. И вроде бы больше не о чем было говорить.

Лев Николаевич отправился в Железноводск, чтобы и там полечиться. И вновь перед ним — Хилковский с Олифером. Словно бы они по уговору ездили за ним вслед. Хилковский надоедал ему своими беседами не меньше, нежели Алексеев в Старогладковской. А Олифер? Лев Николаевич пошел к нему на дом, он намерен был вновь объясниться, но Олифер остался невозмутим и, держась за косяк двери, повторял равнодушно:

— Поступайте как знаете. Я сказал: два года.

Два года, два года, два года, думал Лев Николаевич, шагая к дому врача, невзрачного человека в пенсне с золотой оправой. Он шел расплатиться. У врача был пациент, но вскоре они вместе с пациентом вышли в переднюю.

— Познакомьтесь, — сказал врач. — Лев Николаевич Толстой. Александр Иваныч Европеус.

Толстой кое-что слышал о Европеусе. Это был разжалованный по делу Петрашевского-Буташевича. Толстой протянул руку.

— Возможно, нам по пути? — сказал он. — Я пришел проститься.

— Я подожду вас во дворе, на скамеечке, — сказал Европеус.

Лев Николаевич, незаметно вздохнув, отдал врачу последние свои деньги. Тот спокойно сунул их в ящик ломберного столика и сказал:

— Я надеюсь, вы вполне поправились. Только не переутомляйтесь.

Будь я на твоем месте — конечно, я бы не переутомился, подумал Толстой. Я бы и в ус не дул.

Европеус поднялся со скамьи, и они вместе вышли. Перед Толстым был человек с слегка загорелыми щеками и внимательным взглядом. Ему можно было дать не менее тридцати лет.

— Вы не торопитесь?

— Нет, — ответил Европеус.

И они медленно пошли по улице.

— Я слышал, вы окончили Александровский лицей в сорок седьмом году? — сказал Толстой. — Я тогда как раз оставил Казанский университет.

— Да. После я слушал лекции в Петербургском университете и готовился к магистерскому экзамену по политической экономии в совете Лицея.

И они заговорили о Петербургском университете и его педагогах, одних из которых знали лично, других понаслышке, и о дисциплинах, которые там читаются. И поделились университетскими шутками… Разговор их скользил плавно, без помех. В нем было нечто и занимательное, и полезное для обоих. Но чего-то и недоставало… Неожиданный ли тайный интерес друг к другу предопределил для них круг вопросов, который не могли миновать, как бы ни желали того, или недавние высокие интересы и страшные переживания одного из них… Некое имя как бы просилось на уста обоих, особенно Европеуса; и оно, еще не произнесенное, уже сопутствовало разговору, пока Европеус не назвал его: Шарль Фурье. Назвав, он всецело ушел в воспоминания. В то время, когда он готовился к экзамену по политической экономии, он основательно познакомился с учением Фурье. Это были бурные дни. Переломные в его жизни. Он был не одинок. Учение Фурье сблизило молодых людей, сцементировало дружбу… О, воодушевление было великое. Конечно, никто не ожидал такого жестокого финала. За месяц до ареста устроили в складчину обед в честь Фурье. Один из друзей Европеуса привез из Парижа большой портрет Фурье.

— Мы собрались у меня на квартире, — пояснил Европеус. — Это было седьмого апреля сорок девятого года. Мой друг Николай Сергеевич Кашкин пригласил Ахшарумова — не знаю, слышали ли вы о нем, — а один из наших — Спешнева и Петрашевского. Здесь Кашкин впервые встретился с Петрашевским. У нас был отдельный от Петрашевского кружок.

— Я знаком с Кашкиным. По-моему, он очень образованный…

— Но как-никак Петрашевский был первый последователь Фурье в России. Он даже у себя в деревне пытался устроить нечто вроде общины, фаланстера, и построил для крестьян общий дом, но… крестьяне решили, что тут какой-то подвох со стороны помещика, и… сожгли дом.