История четырех братьев. Годы сомнений и страстей

Бакинский Виктор Семёнович

Ныне Барятинский стал много осторожней. Задержка большого скопления войск в Грозной была с его стороны не выражением неоправданной медлительности, а военной хитростью. Барятинский хотел заставить тавлинские полки, которые Шамиль привел с собой в Большую Чечню, подольше испытать тяготы зимы, подольше посидеть на шее местного населения, вынужденного давать им приют и пропитание, а значит, вызвать недовольство, которое бы и осложнило их, тавлинцев, положение. И этот расчет оправдался.

Двадцать восьмого января отслужили молебен. Солдаты и офицеры стояли обнажив головы и крестились. Раздался молодой голос священника: «Спаси, господи, люди твоя…» Священник

со святою водой обошел ряды. Часть войска Барятинского с песенниками впереди выступила из Грозной и через день прибыла в укрепление Куринское. Неделю-другую спустя она начала вырубку на юго-западном склоне Качкалыковского хребта — на пути к берегу Мичика, где и находилась главная позиция Шамиля. Войск у Шамиля было на этот раз почти вдвое больше, чем в прошлом году: десять тысяч горцев. Но орудий прибавилось… всего одно. При этом многочисленном войске было лишь пять орудий!

В середине февраля лагерь оживился; началось знакомое по прошлому году движение — скрип повозок, сдержанные выкрики, заученные команды; в самом себе, как и в других, Лев Николаевич ощущал бессознательную отвагу, чувство опасности и готовность встретить ее.

Дивизион (семьдесят девять рядовых, семь — в их числе Лев Толстой — фейерверкеров, три обер-офицера и один штаб-офицер) выступил вместе со всей артиллерией Чеченского отряда под начальством командира 20-й артиллерийской бригады полковника Левина. С артиллеристами следовали два батальона пехоты, а за ними штурмовая колонна.

Ночь с шестнадцатого на семнадцатое февраля была сырая, мглистая. В темноте подтаскивали орудия. Тяжелое дыхание солдат, храп коней, скрежет вокруг и под ногами. В такую ночь сидеть с друзьями и говорить о чем-то возвышенном… Завтра день его, Льва Толстого, ангела. Но вот уже второй год подряд именно в день ангела начинается кровавое дело.

Рассветало, и природа медленно сбрасывала с себя ночное оцепенение. Открылась панорама вокруг. Вражеские позиции, скрытые кустарником. А потом миг, когда все замирает перед грозой.

Начался бой. Четырнадцать орудий против пяти. И каждое нащупано, расстояния выверены. Лев Николаевич стоял у своего орудия. На этот раз он командовал взводом. Впервые. Дымы застилали утреннее солнце. Запах гари. Легкий озноб, начавшийся было на рассвете, прошел. В груди сжимает, ёкает, но и это пройдет. Солдаты суетятся деловито — ни одного лишнего движения. Неправдоподобное солнце, неправдоподобное взгорье. И зоркость охотника, математический расчет. То здесь, то там блеснет огонь. Ничего не скажешь: веселые именины! Пробежал Алексеев. Тут поблизости был и командир Олифер. А что, если в него — из пушки? Вот сам Шамиль заряжает — сам Шамиль! — и невозможное бывает возможным — и бац…

Шум, грохот, лай и рычание жерл… Был в этом шуме и его, Льва Толстого, голос. Обыкновенный человеческий голос, отзывавшийся отрывистым грохотом и огненным плевком жерла. Год назад в этот же день было подбито колесо орудия и он чудом избежал гибели — смерть споткнулась возле того места, где он стоял.

О, этот чистый горный воздух, смешанный с запахом пороха и пота. Лев Николаевич внимательно следил за действием, которое производят ядра, посылаемые его орудием. Не всегда можно было определить точно, но все же… Гм. Артиллерийская дуэль. Бедные деревца, срезанные огнем. Бедный Шамиль! Против кого ты надумал выстоять! Вытянув шею, Толстой ясно увидел знаки, которые подавал издали солдат-наблюдатель. И вскрикнул. Выстрелом из его орудия была подбита одна из пушек Шамиля. Потный, раскрасневшийся, он

оглянулся на солдат, как бы ища подтверждения. Солдаты улыбнулись ему. И он улыбнулся, кивнул. Обтер платком лицо, шею. А февральская сырость, а влажный блеск солнца… И боль в горле.

Артиллерией отряда все пять пушек Шамиля были подбиты. Артиллерия перенесла огонь на завалы и засевших там тавлинцев. Так длилось в течение двух часов. До полудня. С натугой подтащили орудия к берегу реки. Теперь били с фланга. Картечью, Губительный огонь. Обходная колонна зашла неприятелю в тыл. Тавлинцы дрогнули, побежали. Это была картина поражения противника.

Все дальнейшее — переход через Мичик, движение вдоль берега реки до слияния ее с Гудермесом и разрушение неприятельских аулов — совершалось как бы помимо участия воли Льва Толстого. Поход продолжался… Вскоре после сражения на реке Мичик у аула Бата-Юрт и бегства Шамиля, на пути к селению Гурдали, к Толстому быстрою походкой подошел Буемский, сказал:

— Алексеев представил тебя к Георгиевскому кресту. Думаю, на этот раз дело верное. Поздравляю.

— А мне сказали, что я за отличие буду произведен в прапорщики, — ответил Лев Николаевич. И это было действительно так — об этом ему на ходу сообщил Алексеев.

— Одно другому не мешает. Ты заслужил и то и другое, и тебе придется выставить бочку вина.

Подоспевший Костя Тришатный подхватил:

— Да-да. Бочку вина!

— Лишь бы не бочку слез.

Всюду говорили о результатах победы: положение Шамиля подорвано, просека соединит кумыцкие земли с Большой Чечней, этим самым будет закреплен успех похода. А Лев Николаевич думал о том, что с Георгиевским крестом ему не стыдно будет вернуться в Россию. Ведь прослужить два года, а может, и более того, и вернуться ни с чем — это обидно. Да и как объяснить приятелям, родным?

Истекала первая неделя марта. Наконец достигли устья Гудермеса и расположились лагерем. Солдаты, руководимые офицерами, начали прорывать канал. Назавтра ожидалась раздача Георгиевских крестов.

Было часа четыре пополудни, офицеры собирались засесть за карты, кое-кто уже успел глотнуть вина. Льву Николаевичу вечером было заступать в караул. Он был спокоен, собран, и только скука одолевала. В палатку заглянул Янович.

— Партию в шахматы? — сказал Янович.

Толстой улыбнулся.

Они сели играть. Подувал ветер, залетая в палатку и донося веяние весны. Лев Николаевич повел наступление, взял пешку, но где-то просмотрел и потерял коня. Игра стала неравная, и он, как ни оборонялся, ни напрягал внимания, получил мат. Раздосадованный, он смахнул ладонью оставшиеся на доске фигуры и начал ставить их для новой партии. Он ставил их и за Яновича, и тот, усмехаясь, следил за его приготовлениями. На этот раз Лев Николаевич играл белыми. Вокруг была удивительная тишина, никто не входил, не слышно было ни криков, ни разговоров, жизнь словно остановилась. И в этом остановившемся безмолвии Лев Николаевич осмотрительно передвигал фигуры. Но выиграть не удалось. Ничья.

— Сыграем еще одну, — сказал Толстой. Ему не терпелось уравнять счет.

Стемнело, кто-то молча, беззвучно внес свечи. Партия оказалась длинной, затяжной. Бывают такие партии, что им будто и конца нет. И все же… все же Толстой домучил своего противника, загнал его короля в такое положение, когда мат стал неизбежен.

Лев Николаевич потянулся сладко, до хруста в костях. Трудная была партия.

— Теперь еще одну, контровую и последнюю! — сказал Янович, в котором также проснулся азарт.