История четырех братьев. Годы сомнений и страстей
Шрифт:
— Пожалуйста, сойдем с коней, — сказал Садо и спешился.
— Зачем?
— Пожалуйста.
Толстой, настороженный, слез с коня. Офицеры смотрели, ждали.
— Поменяемся. Садись на мою. В Грозной опять поменяемся, — сказал Садо.
Толстой посмотрел на своего иноходца, перевел взгляд на невзрачную кобылку Мисербиева.
— Зачем? Я и на своем доберусь, — удивляясь, ответил Толстой.
— Я так хочу. Я прошу. Как друг. Уступи другу, — сказал Садо.
— И в самом деле, уступите, Лев Николаевич, — сказал Полторацкий. — Мы только теряем время.
Толстой и сам знал: Садо не отстанет, пока не добьется своего. И он, махнув рукой, вскочил на степную, быструю в ходу лошадку. Садо, усевшись
И офицеры, забыв о запрете, тронули коней. Заклубилась пыль. Но недолго ехали впятером.
— Давай туда! — крикнул Садо Толстому, показав на тропу, пролегавшую повыше грунтовой дороги.
— Это верно! — подхватил вместо Толстого Розен. — Вы езжайте верхней дорогой, а мы нижней. В случае чего дадите нам знать.
Кунаки свернули на тропу. Тропа была неширокая. Ехали, стараясь не терять из виду своих товарищей.
Впереди и сбоку, большим зеленым пятном на фоне голубого неба, Хан-кальский лес и ущелье, по которому некогда проезжал Грибоедов, а после — несчастный Полежаев, Лермонтов. Зной. Ни живой души вокруг. Тишина. Только стук копыт под двумя конями. Даже лес примолк. И птицы не вьются над деревьями. Но, видно, вовремя Садо посетило предчувствие, если он предложил подняться на верхнюю тропу. Из леса черным удлиненным ядром вынеслась на них конная группа. Чеченцы. С ружьями и при шашках.
Толстой резко дернул повод, направил коня к краю дороги, увидел своих, крикнул изо всех сил:
— Назад! Чеченцы!
Внизу приостановились — и только. Розен кивнул, поднял над головой кулак. Но никто даже не попятился. Не поверили они, что ли, черт возьми?!
— Че-ченцы! — со злобой крикнул он вновь. — Че-ченцы! — И потряс рукой в воздухе, показал направление.
И только теперь, кажется, до них дошло, повернули коней.
Но ему с Садо поздно было поворачивать назад. Момент упущен. Пока спустятся на дорогу, как раз попадут в объятия врага.
Чеченцы разделились на две партии, и одна ринулась вдогонку за теми тремя, что ехали низом, а другая — наперерез Толстому с Садо.
Лев Николаевич прикинул на глаз расстояние — дело решали секунды. Он прильнул к шее молодой кобылки, и кобылка, почуяв опасность, помчала его вперед. Он вторым зрением увидел, чутьем понял, что выигрывает время-пространство. Почему не стреляют? — подумалось ему. Было удивительно, что чеченцы не стреляли. Удивительно — и давало надежду. Переводя дыхание, оглянулся: Садо отстал, и преследователи нагоняют его. В эту секунду Толстой вполне оценил уловку Садо, самоотверженно предложившего поменяться лошадьми: только ногайская кобылка Садо могла так быстро унести всадника вперед.
Толстой, тяжело дыша, с раздувающимися ноздрями, словно приподнятый от земли решимостью отчаяния, на всем скаку остановил коня. Преследователи — их было семеро — держали ружья на изготовку, а Мисербиев, взмахивая ружьем, делал вид, что вот сейчас он обернется и начнет стрелять. Но Толстой знал: ружье у Мисербиева не заряжено. Знал он и другое: и Садо, и он, на своей кобылке — отличная для противника мишень: они могут подстрелить двух кунаков как зайцев, нет, как оленей.
Но «олень» горячил коня и, топчась на месте, на голом пятачке, словно удерживал последнее свое мгновение. Не мог он оставить Садо одного! Садо, отчаянно бранясь по-чеченски и по-русски, поравнялся с ним, и они погнали лошадей к Грозной. Счастье неслось рядом с ними, оно оберегало их с тыла и одновременно скакало им навстречу: часовой в крепости, видно, заметил погоню, и вот уже, вылетев из крепостных ворот, гребенские казаки и мирные чеченцы на застоявшихся разномастных
Теперь уже можно было разглядеть и фигуру всадника, мчащегося впереди конной группы. Это был… Пистолькорс. Тот самый поручик Пистолькорс, которого Лев Николаевич описал в рассказе «Набег» под именем Розенкранца. Третий номер «Современника» с рассказом «Набег» пришел сюда, на Кавказ, полтора месяца назад, в конце апреля, и там добрых две страницы занимал поручик с его сильными и слабыми сторонами характера.
Сколько ни было в Пистолькорсе тщеславия, рисовки, сколь ни были бессмысленны и жестоки некоторые его поступки, как например «хождение на дорогу», в сущности это был неплохой и по-настоящему храбрый человек, что Толстой и дал понять в своем рассказе. Услышав выстрел часового, Пистолькорс, мгновенно скликав мирных друзей-чеченцев и нескольких казаков, помчался из крепости, готовый вступить в бой и оказать помощь своим. Он издали узнал Толстого и Садо и, поняв, что те уже вне опасности, промчался с товарищами дальше, к колонне.
В крепости, потные, возбужденные, Толстой с Садо спешились, и даже видавшие виды казаки, глядя на них, покачивали головой.
— Думаешь, пожалели? — говорили они, имея в виду преследователей Толстого с его кунаком. — Нет, они вас обоих хотели в плен взять. Ему б месть уготовили, — кивок в сторону Садо, — а за вас выкуп взяли. А убедились — в плен не взять, могли пристрелить. Да вот ведь не пристрелили. Значит, не очень злобные, бывают злобней.
В крепость вступала колонна. Толстой кинулся разыскивать недавних спутников. Розен чуть не повис у него на шее. Этот отделался от противника всех легче — умчался. А Павлу Полторацкому и Щербачеву не удалось… Павла нашли в нескольких стах шагах от передовой цепочки. Он лежал под своим конем, уже бездыханным, и громко стонал. Когда оттащили труп лошади, то увидели, что Павел плох. Правое плечо его было разворочено шашкой. Несколько ударов шашками пришлось по голове. Из ран струилась кровь. Случилось это так: Павел при виде надвигающейся опасности сперва было поскакал к крепости, но, решив, что не успеть, поворотил коня, с шашкой наголо пытался прорваться сквозь неприятельскую группу к колонне. Тут и всадили пулю в лоб его коню… Ему бы и вовсе не остаться в живых, если бы на выручку не выскочила передовая застава колонны и не вынудила напавших заторопиться, уйти в сторону, в лес.
С Щербачевым было не лучше. Его увидели издали. Он медленно, странно, не сгибая колен, точно заведенный автомат, шел к колонне. А приблизился — все отшатнулись: этот обливался кровью. Он ранен был пулями в грудь, в живот, в ноги. И на шее была косая дуга крови — рана от шашечного удара. Капли крови зловеще светились на солнце.
Щербачев, в отличие от Павла Полторацкого, сообразил сразу заворотить лошадь — вслед за Розеном. Однако казенная лошадка его скакала слабо. Немирные всадники, обогнав его, стреляли по нему, а затем, приблизясь, выбили из седла. И все же он нашел в себе силы уйти в кусты. Его гнедая лошадь побежала к колонне.
В колонне не было доктора. Не было даже и фельдшера. Все же при помощи ротных цирюльников Полторацкому и Щербачеву промыли и перевязали раны. В Грозной их тотчас поместили в госпиталь.
Лев Николаевич, вслед за Розеном, пошел навестить раненых. Вид у обоих был ужасен. Их трудно было узнать. Повязки, повязки, бинты… Сплошь белое. И бледные, осунувшиеся лица. Как слаб, как беззащитен человек, подумалось Толстому. И как бессмысленна война. Еще несколько часов назад Щербачев был так мальчишески юн, розов, резв в нерастраченной силе своих девятнадцати лет… И враз пожухло и стало скорбным мальчишеское лицо. Где же та беззаботная улыбка, та играющая в каждой жилочке жизнь?