История четырех братьев. Годы сомнений и страстей
Шрифт:
— Бывает и так. Но это зависело не от меня.
— От кого же?
Левин посмотрел на него и ответил с некоторым нетерпением:
— От обстоятельств! У одного складывается карьера так, у другого иначе! На военной службе приходится запастись терпением. И не роптать на судьбу. Я знал старого служаку, который ввиду неразыскания каких-то бумаг тянул в одном из полков в России двенадцать лет, пока дождался офицерского чина!
Ах, вот оно что! Каждый раз он убеждался, что к начальникам лучше не обращаться. Лучше как можно реже покидать колею мирных занятий и дум. В этом настроении он вернулся в свою землянку и предался карточной игре. В этом настроении, угнетаемый бездействием, прожил еще две недели в лагере и вернулся в Старогладковскую. Был конец марта. Дороги раскисли, лужи еще не успели просохнуть, и из них
Но и здесь, в станице, Толстой, как бы оглушенный неудачами, еще долгих три недели влачил праздное существование. Он думал о службе, о любви, о своих денежных делах, о братьях — и всюду открывалась пустота и неопределенность.
Служба? Его метания между двумя полюсами: тянуть лямку и дожидаться офицерского чина или немедленно выйти в отставку без чина и без креста — стали спутником его жизни. И он одновременно послал Бриммеру в Тифлис прошение об отставке и Сереже в Пирогово поручение похлопотать о производстве его в офицеры без экзамена — экзамен принимают в Петербурге, и ему, Льву, надо ехать туда, торчать месяца два и «твердить зады», между тем как у начальства есть и другая возможность: произвести его на месте, определив в пехоту, скажем в Куринский или Кабардинский полк, или в артиллерию. Доступ к этим господам штабным чиновникам нелегок, и, писал Толстой, нет иного средства, как обратиться Сереже за помощью к князьям Горчаковым — Андрею Ивановичу или Сергею Дмитриевичу — или к графине Прасковье Васильевне Толстой.
Горчаковы были лица значительные, а родственники — дальние. Первый, генерал от инфантерии, — троюродный брат бабки Льва Николаевича, второй, бывший директор 1-го отделения Экспедиции сохранной казны, — троюродный дядя Толстых; правда, с семьей дяди, пусть и троюродного, Лев Николаевич в свое время общался, и довольно близко, и она послужила прототипом Корнаковых в «Детстве» (поздней и в «Юности»), хотя Горчакова, как явствовало из Сережиного сообщения, сочла за лучшее не узнать себя в Корнаковой. И Прасковья Васильевна Толстая — дальняя. Она была замужем за братом деда Льва Николаевича. Однако у нее были связи. Ее дочь Александра Андреевна, фрейлина, состояла при дочери Николая I, великой княгине Марье Николаевне (с Александрой Андреевной Льву Толстому еще предстояло сдружиться и переписываться в течение многих лет).
Сережины хлопоты должны были выразиться и в другом. В Петербурге, в инспекторском департаменте, в течение долгого времени и по сей день лежали без движения бумаги Льва Николаевича. Эта задержка была причиной того, что он еще не признан юнкером; Сереже, помимо всего прочего, надлежало поинтересоваться через кого-нибудь в столице причиной столь долгой задержки.
Так обстояло с его службой. А братья? Сережа и Митенька далеко, но и Николенька уезжает, и он, Лев, остается лишь с дворовыми Алешкой, который находился то при нем, то при Николеньке, и Ванюшей.
Глава одиннадцатая
САМОЕ ГЛАВНОЕ
Днем Лев Николаевич с офицерами и мальчишками, среди которых выделялся смышленостью, пожалуй и дерзостью, тринадцатилетний Гришка Кононов, играл в бабки. А вечером писал. Как ни мешали ему и как ни отвлекался сам, за эту пасхальную неделю он вчерне написал «Святочную ночь». Оставалось отделать ее. И «Отрочество» писал с большою охотой.
Ванюша принес с почты и, осклабясь, подал третий номер «Современника» с его рассказом «Набег». Как и не раз бывало в праздники — сюрприз. Относительный: цензура исковеркала рассказ немилосердно. И Толстой вместо радости испытал столь тяжелое чувство, что на все махнул рукой, напился с офицерами. Во хмелю рискнул выкупаться — вода была весенняя, ледяная, и он только чудом не заболел, отделался легким ознобом. Денег за рассказ получил всего сорок рублей серебром, хотя Некрасов сообщил, что высылает семьдесят пять.
Некрасов угадывал его состояние. Письмо редактора было искреннее и прямое: «Вероятно, вы недовольны появлением вашего рассказа в печати. Признаюсь, я долго думал над измаранными его корректурами — и наконец решился напечатать, сознавая то убеждение, что, хотя он и много испорчен, но в нем осталось еще много
Как ни хороши были эти слова, наводившие мост к дружбе и взаимному пониманию, как ни льстили они авторскому самолюбию и гордости, они не погасили в Толстом представления о некой чуждой, посторонней силе, ставящей и мерки, и железные границы правде и добру, которые одни только и могли быть целью сочинительства.
— Грубая, топорная сила! — в запальчивости сказал он Николеньке, — Ты увидишь текст, и мы сравним…
…Письма Сережи и Маши, которые он получил перед самым отъездом Николеньки и последним разговором с ним, с этой стороны несколько успокоили Льва Николаевича. Но только с этой. Сережа отвечал на его последнее письмо к тетеньке. Так уж у них там в Ясной и в Пирогово повелось: Сереже по-прежнему становились дословно известными письма к тетеньке. А тут даже и вскрыл сам, благо первому попало в руки. Сережа прочитал извещение о готовящемся печатании «Набега» Л. Н., автора «Истории моего детства», за месяц до выхода рассказа в свет. Отзыв Сережи был восторженный: «Очень, очень хорош… Нет, и этим я не выражаю того, что хочу тебе сказать да ну просто… малина да и только». Сережа жалел лишь, что рассказ короток. Он, как видно, хорошо запомнил письмо Льва из Пятигорска и полагал, что можно бы прибавить даже и этих офицеров, которые гуляют под музыку по Пятигорскому бульвару. Обычная Сережина проницательность сказалась и тут. Он догадался, что цензура опять много выкинула. Еще удивительней было другое: Сережа не знал о замечаниях и оценках Николеньки, так что был совершенно самостоятелен в своих суждениях, и ему более всего понравились в рассказе те же описания, сцены и те же герои, что и Николеньке: переправа через реку, подголосок 6-й роты, молодой прапорщик Аланин, Хлопов, Розенкранц. Подголоска 6-й роты Сережа, по его словам, видит и слышит.
Все это было приятно читать, как и то, что друзья и родственники, за исключением Авдотьи Максимовны, очень довольны «Детством». Авдотья Максимовна была вдовой двоюродного дяди Толстых, графа Федора Ивановича Толстого-Американца, человека известного настолько, что он попал в сочинения Грибоедова и Пушкина. Авдотья Максимовна, по происхождению цыганка, но угодившая в графини, забеспокоилась, услышав, что ее родственник Лев Толстой что-то пишет. Все роды и жанры литературы были для нее равны, зато ей тотчас вспомнился князь Василий Николаевич Горчаков, брат бабки Толстых, генерал-майор, обвиненный в разных мошенничествах, в частности — в подделке векселей, и сосланный в Сибирь. Авдотья Максимовна, писал Сережа, сохраняя ее стиль, «сказала мне, что из всего видно, что ты пошел по князю Василью Николаевичу Горчакову, хотя и был умен, но был страшный разбойник и за то был сослан в Сибирь. «Вот уже, говорит она, и он стихи какие-то написал. Уже это добра нечего ожидать».
Из письма Маши явствовало, что Тургенев, который, как видно, вновь был в Спасском — а может, и не уезжал с прошлого года, — и на этот раз обратил на него, как на автора, внимание, и весьма заинтересованное, одобрительное. Она слышала об этом от невестки Тургенева. Что за «невестка», оставалось неясным. Рассказ «Набег» Маша назвала статьей, но так называли рассказы и многие литераторы, в том числе и Лев Николаевич. Маша писала: «Иван Сергеевич прочел эту статью и очень ее хвалит, и очень желал бы с тобой познакомиться, он даже посылал к нам узнать, правда ли, что ты будто приехал с Кавказа».
Толстой отложил в сторону письма брата и сестры, которая собиралась с Валерьяном, с детьми в Пятигорск и просила Николеньку, решившего на пути в Россию побывать в Пятигорске, заранее снять для нее квартиру. Перечитал «Святочную ночь». В «Набеге», поджидая Николеньку, провел черточки на полях против измененных строк и в тех местах, где должны были находиться пропущенные строки.
Вошел Николенька. Лев, багровый, с горящими глазами, поднялся ему навстречу. Едва поздоровавшись, заговорил: