История четырех братьев. Годы сомнений и страстей
Шрифт:
Весь декабрь его фантазия перекочевывала от «Описания войны» (рассказ «Набег») к «Роману русского помещика». Рассказ начат был еще в мае, роман — двадцать третьего сентября. На протяжении месяцев он уверял себя, что роман о помещике — наиважнейшее для него дело, и порой готов был предпочесть его и «Отрочеству», и «Описанию войны», и другим, пока лишь задуманным, кавказским рассказам. «Решительно совестно мне заниматься такими глупостями, как мои рассказы, когда у меня начата такая чудная вещь как Роман Помещика», — убеждал он себя. И все же одновременно с «Романом помещика» он писал свой «глупый рассказ» о набеге. К концу декабря окончен был рассказ и написано девять глав «Романа помещика».
Он начинался мирно — роман о деревенской жизни, и героем его, помимо крепостных, был князь Николенька Нехлюдов (и имя было знакомое, и фамилия враз полюбилась, и ей суждено было повторяться в его вещах), двадцати двух лет, с горделивой походкой и осанкой, с выражением «твердости или упрямства, которое заметно было в его небольших, но живых и серых глазах», то есть портретно похожий на самого Льва Николаевича. Уже вторая глава с позднейшей пометой «Шкалик», которая, как, впрочем, и первая, могла бы составить честь для опытнейшего бытописателя, открывала новое в этом жанре — облик ловкого, жестокого деревенского плута и ростовщика, того «сколдырника и кляузника», что «со всеми мужичками зажиточными и с Становым ладит», тогда как «бедный мужик — это природный враг его».
Он недаром придавал такое значение своему роману. В эти осенне-зимние три месяца с их короткими днями и длинными вечерами, занятый не одним лишь «Романом помещика», он преисполнился поистине великого духа и набросал иную, нежели в «Детстве», портретную галерею, но и ей мог бы позавидовать любой талант. Он приобрел в свои двадцать четыре года подробное и полное знание крестьянской жизни и чужд был идеализации. «Славный народ и жалкий народ, подумал Николенька…» Под пером Льва Николаевича мужик Давыдка Белый, Козел — сама собой явленная заматерелая лень! Но ничего. Писатель знал, что правда о мужиках рождена его любовью к ним и пониманием. Его описание было сплошь портретным, и всюду в его персонажах светилась отнюдь не одна лишь рабская покорность или уклончивость, но и ум, подчас ирония, а в словах — жесткая правда. Пока Лев Николаевич писал, он мысленно представил себе молодого помещика, спрашивающего бедного Чуриса, видел ли он построенные для крестьян новые «каменные герардовские» — пока еще с пустыми стенами — дома, представил и самого мужика. «Как не видать-с, — отвечал Чурис, насмешливо улыбаясь, — мы не мало диву дались, как их клали — такие мудреныя. Еще ребята смеялись, что не магазеи-ли будут от крыс в стены засыпать. Избы важныя — острог словно».
В главах романа Толстой успел высказать много горьких истин. И одна из главных — решительное недоверие мужиков к помещику, барину, что бы тот ни говорил, ни обещал, ни делал.
Преобладающая часть написанного была из личного опыта. Знакомые сцены просились на ум, тревожили… Вспоминалось то тяжелое чувство, с которым он, Толстой, возвращался после обхода деревни. Он выразил его через своего героя: «Сколько препятствий встречала единственная цель его жизни, которой он исключительно предался со всем жаром юношеского увлечения!.. Искоренить ложную рутину, нужно дождаться нового поколения и образовать его; уничтожить порок, основанный на бедности, нельзя — нужно вырвать его. — Дать занятия каждому по способности. Сколько труда, сколько случаев изменить справедливости. Чтобы вселить доверие, нужно едва столько лет, сколько вселялось недоверие».
Эти строки напоминали Сен-Симона: «Всемирная ассоциация — вот наше будущее. Каждому по его способности, каждой способности по ее делам, — вот новое право, которое заменит собою право завоевания и право рождения». Однако, вспоминая себя и мужиков, Толстой не думал об этих словах Сен-Симона, хотя возможно, что когда-то он их знал и они залегли где-то глубоко в его памяти.
Он
Быть может, уже в эту пору с его способностью не только понимать и «всего вдруг» очертить человека, но и умением увидеть все вокруг себя, каждую деталь, важную для искусства, для картины, лишь он, Толстой, мог так написать о подчас незаметных, но удивительных подробностях живой жизни: заметить длинноногого жеребенка «с голубоватыми ногами» или как бы ухватить настроение лошадки: «Посередине двора, зажмурившись и задумчиво опустив голову, стоял утробистый меренок». Однако нить разматывалась, разматывалась — и остановилась. Бесценные главы легли в стол. В работе над романом, если не считать дней и часов обдумывания, настал перерыв, длившийся год. Затем короткий период переработки первых глав, затем новая полоса ожиданий… Писателю суждено было напечатать из задуманного лишь «Утро помещика».
Глава десятая
ГЕОРГИЕВСКИЙ КРЕСТ
Лев Николаевич писал «Набег» с чувством необъяснимого страха. Возможно, тут было, как и у Сережи, опасение выступить с вещью, недостойной автора «Детства». И, как в недавнюю пору усилий над «Детством», он продолжал вносить поправки в то время, когда рукопись переписывалась главка за главкой.
Одним из главных действующих лиц «Набега» оказался Хлопов, фамилия которого отчасти напоминала о Хилковском. И у Хилковского были недостатки, да они не имели значения. Они могли лишь затемнить образ. Хотелось, чтобы Хлопов был прост и непосредствен. Чтобы он олицетворял суровую верность долгу, трезвый взгляд на войну и этим оттенялось своекорыстие, тщеславие, позерство других офицеров. И кажется, цель была достигнута. О, Кавказ очень много дал ему для понимания природы людей и внутренних пружин, двигающих ими!
Слова Хлопова выражали, пожалуй, главные мысли рассказа. Лев Толстой перечитал строки:
«…Да мой совет лучше не ходить. Из чего вам рисковать?..» «И чего вы не видали там?.. Хочется вам узнать, какие сражения бывают? прочтите Михайловского-Данилевского «Описание войны» — прекрасная книга: там все подробно описано…» «Ну, так что же? вам просто хочется, видно, посмотреть, как людей убивают?.. Здесь, батюшка, никого не удивишь». «Нет, это не значит храбрый, что суется туда, где его не спрашивают…»
«Зачем вы здесь служите?» — сказал я.
«Надо же служить, — отвечал он с убеждением. — А двойное жалованье для нашего брата, бедного человека, много значит».
«То-то я и говорю: молодость! — продолжал он басом. — Чему радоваться, ничего не видя! Вот, как походишь часто, так не порадуешься. Нас вот, положим, теперь 20 человек офицеров идет: кому-нибудь да убитым или раненым быть — уж это верно. Нынче мне, завтра, ему, а после завтра третьему: так чему же радоваться-то?»
Чтение несколько успокоило его. Да, это и многое другое написано хорошо и выражает то, что он и хотел сказать.
Лев Николаевич и Хилковского втянул в работу, и двадцать четвертого декабря, в сочельник, переписка со всеми поправками была окончена; рассказ получился, по мнению Толстого, недурным. Через два дня он отослал его с письмом к Некрасову. Он извинялся, что рукопись выглядит уродливо и нечисто, но не преминул выставить свои требования: «…не выпускайте, не прибавляйте, и главное, не переменяйте в нем ничего. Ежели бы что-нибудь в нем так не понравилось вам, что вы не решитесь напечатать без изменения, то лучше подождать печатать и объясниться. Ежели, против чаяния, Цензура вымарает в этом рассказе слишком много, то пожалуйста не печатайте его в изувеченном виде, а возвратите мне». Читателю он своего имени и на этот раз не открыл, упрямо поставил только инициалы: Л. Н.