История четырех братьев. Годы сомнений и страстей
Шрифт:
Они сыграли контровую — и опять ничья.
— Так мы до утра будем играть. Ладно, я ставлю бутылку вина, — сказал Янович. Он вышел, а затем вернулся с бутылкой вина. И они пили, перебирая подробности этого похода, переносясь в мирную жизнь. Москва, Тула…
Лев Николаевич выглянул наружу. Небо было усеяно звездами. Ясно, отчетливо был виден раскинувшийся по небу Млечный Путь. Вон и Полярная звезда… Только тут ему в голову ударило: надо было в семь вечера заступить в караул! Он посмотрел на часы: одиннадцатый. Как мог он забыть? Боже!..
Янович вышел за ним вслед.
— Послушай,
— Теперь поздно, — ответил Янович. — Теперь лучше дома сидеть. Отчего ты мне не сказал! Я бы напомнил.
Он остался дома, но спал дурно, беспокойно, ворочаясь с боку на бок. Во сне ли, наяву ли, ему казалось, он слышит вой шакалов, прогнанных со своих мест войной.
Утром он умылся и пошел к Алексееву. Алексеев был хмур, не дослушав, сказал:
— Идите и объясняйтесь с Олифером! Он вчера вечером сопровождал полковника Левина на поверке караула и, не застав вас, чувствовал себя прескверно! Он взбешен. Да и Левин тоже. Как вас угораздило!
Он надеялся, что это тихое светлое утро несколько умиротворит Олифера. Но где там! Олифер, увидев его, просто затрясся, задохнулся от негодования, у него набрякли, налились кровью щеки, и он едва выталкивал из себя слова.
— Безобразие!.. Позор!.. Честь… Обязанности… Стыдно перед солдатами!.. — И что-то еще в том же роде. А в заключение: — Полковник распорядился… Идите к себе и ждите.
Ровно через полтора часа за ним прислали молоденького прапорщика, и тот повел его в канцелярию дивизиона. Там дали ему прочитать приказ об его аресте. Приказ гласил:
«Командующему дивизионом Батарейной № 4 батареи 20-й Артиллерийской бригады Господину поручику и Кавалеру Агалину. По приказанию Г. Начальника Артиллерии Чеченского отряда арестовывается командующий батарейным взводом фейерверкер 4-го класса Граф Толстой. Посему покорно прошу Ваше Благородие отправить Фейерверкера Графа Толстого, с дежурным по дивизиону, в 5-й батальон Чернышева Полка, где по распоряжению начальства он и должен содержаться под арестом впредь до приказания». И подпись, число: «Командующий 6-ю орудиями Штабс-Капитан Олифер. 7 марта 1853 г.».
Александр Павлович Оголин, который в приказе назван был Агалиным, лишь посмотрел на Толстого, точно в свое оправдание пробормотал: «Ладно уж» — и досадливо махнул рукой. Тот же прапорщик повел Толстого в 5-й батальон, приговаривая:
— Грех да беда на кого не живут! Такое дело…
— Да вы не утешайте меня, — сказал Лев Николаевич.
И вот он сидел в полуразрушенной сакле, охраняемый часовым, точно какой преступник, не зная, что делать от скуки, а издали вдруг донесся стук барабанов и звуки полкового оркестра, сперва игравшего маршевую музыку, а затем туш, и снова туш… Лев Николаевич понял, что это раздают Георгиевские кресты. У него сжалось сердце. Не видать ему теперь креста. Во второй раз рухнуло! Не везет фатально. Надо немедленно, не дожидаясь производства, выйти в отставку! Завтра же! Стыдно вернуться юнкером, хотя и бумага с юнкерством где-то застряла. Удачи нет и не будет. Не состоит ли жизнь на три четверти из суеты, из ненужных, бессмысленных усилий, которые только кажутся нам
Звуки оркестра, как шум прибоя, стучали в уши, раздражающе стучали, и виделась поляна, свет солнца, торжественные и веселые лица солдат. Зачем они с такой силой бьют в барабаны? От этой звонкой дроби у него стоял гул в ушах. И тоска в груди. Тоска отверженного, Он должен бы быть там, на поляне.
Он прошелся по конурке. Шаг, другой. Стены, пропитанные сыростью. Склеп какой-то.
Он сидел как бы в одиночном заключении. Представилась тюремная камера, и подумалось: как должно быть тяжело в тюрьме! А Николенька, наверно, очень огорчен и снова напился.
Воображению явился Шамиль, скачущий на коне, и с ним горцы; они победили, и он, Толстой, у них в плену. А затем он сам скачет на коне. Он окружен свитой. Белеют горные вершины, покрытые снежными шапками. Кавказские племена выходят ему навстречу, и он с миром встречает их. Зачем ссориться, воевать? Не лучше ли жить в согласии? О, якши, якши — хорошо, хорошо! Итак, через него Россия и Кавказ объединились. Боже, какие детские мечты! — спохватился он. И рванулся, вскочил, охваченный необычайной жаждой деятельности, свободы, независимости!
Поздним вечером он был освобожден из-под ареста. Дома исподлобья оглядел офицеров, сидевших за столом с картами в руках, молча дождался новой партии и сел играть. Никто его ни о чем не спрашивал. Играл он азартно. Он почти всем здесь был должен.
Кто-то стал за его спиной. Он оглянулся: Николенька.
— Левочка, я получил отставку, — сказал брат. И хотя Николенька поговаривал об отставке еще с осени прошлого года, от этих его слов Льва Николаевича передернуло, он едва не выронил карты из рук. Он мгновенно забыл и о своем сидении под арестом, и о прочих событиях. Николенька уедет, и он останется на этом, как выражаются солдаты, Капказе один-одинешенек! И родилось нетерпеливое желание: получить крест — и в отставку!
Он отправился к полковнику Левину, командиру бригады. Тот встретил его недружелюбно, с вытянутой физиономией, и на вопрос: «Могу ли я рассчитывать на получение Георгиевского креста?» — полуотвернувшись («и что за манера разговаривать подобным образом?») ответил:
— Алексеев ходатайствовал о вас, но, не говоря о вашем проступке, мы не можем одновременно представлять к производству в офицеры, что мы уже сделали, и награждать солдатским Георгиевским крестом.
— Когда же я буду произведен? Пока что формально я даже не юнкер, а унтер-офицер.
Левин оставил без внимания его слова о юнкерстве и ответил:
— Я думаю, офицером вы станете в начале следующего года. Невзирая на вашу вину.
Льву Николаевичу хотелось сказать, что в России, не участвуя ни в одном походе, он уже был бы офицером. В особенности если бы не имел гражданского чина. У него есть примеры перед глазами. Но сказал он другое:
— То есть через два года службы! Между тем, участвуя в походе, я уже через полгода службы имел право на офицерский чин.
Левин пожал плечами: