История четырех братьев. Годы сомнений и страстей
Шрифт:
— Знаю, что обидел тебя. Прости, Дуся. Я перед всеми вами сильно виноват.
— Ладно, Осип. Я уж и не помню. Как дела-то твои?
— Какие мои дела, — вздохнул Осип и посмотрел в окно. — Дела швах. Разорился давным-давно. А все еще хожу в буржуях. — Он усмехнулся криво, одним ртом. — А Николай уехал? Жаль, было у меня дело до него.
— Он в отъезде. Илья тоже.
Мать не удержалась, стала читать Осипу письмо сына, а Осип кивал головой: «Да, да, это очень…» Но заметно было: не слушает.
— Ты позволишь мне закурить?
Он
— Ну, а вы как, ребята? — Он привлек Володю, обнял и сразу отстранил. — А помнишь, Дуся, как мы Новый год праздновали вместе? Лет двадцать назад.
— Конечно, помню, Осип. Ты был очень гордый в молодости, как, впрочем, всегда.
— Да. Да. Смирился гордый человек.
— Может, чаю попьешь с нами?
— Спасибо. Мне домой пора. Мои волнуются: я с самого утра отсутствовал.
— Где же ты был, Осип?
— Гулял. Был в церкви.
— Ты разве верующий?
— По семейной традиции, — он улыбнулся, и глаза улыбнулись. — Дуся, приютишь Николашу, если что со мной?..
Он поднялся и так же просто, не спеша, попрощался. Незаметно ушел, тихо. Как сказал бы Илья: подобно призраку. И было непонятно, зачем приходил.
— Значит, беды ждет, сердцем чувствует, — сказала мать.
И это была правда. Через несколько дней дядя Осип арестован был как заложник. Мать, получив это известие, опустилась на стул и сложила ладони, качая головой, что означало: «Плохо дело». Вести с фронтов были отчаянные, и ненависть с обеих сторон непомерная.
Санька, громыхнув каблуками рваных сапог, вошел в комнату, сбросил шинельку, сказал:
— Мама, я записался в Красную Армию. Я решил это сразу, как только получили письмо Ильи. Только не сердись, не отговаривай, дело сделано!
Мать подняла на него темные, не потерявшие блеска глаза:
— А об нас троих подумал, когда «дело делал»?!
— Мама, — сказал Санька смешавшись, но ненадолго. — Ты посмотри на карту, которая в газетах напечатана. Кругом белые. Со всех сторон черные стрелы — это все они. От Советской Республики совсем мало остается. Что же мне: ждать, когда ничего не останется? Нет, этого не будет, это я тебе говорю как бывший красногвардеец! — Он даже зарделся весь при этих словах.
Мать обняла Володьку, наблюдавшего эту сцену.
— Все оставляют нас. Никому более не нужны.
Однако Володькино любопытство было возбуждено до крайности, и он сказал:
— А тебе красноармейский паек дадут?
— Дадут, — ответил Санька.
— А новые сапоги?
— И новые сапоги.
— И гимнастерку?
— И гимнастерку. Из английского обмундирования.
— А штаны?
— Отвяжись! —
Саня ждал оформления со дня на день, а когда оно состоялось, он не особенно о нем распространялся. Дело в том, что его зачислили в мусульманский полк, и в нем, могло оказаться, никто по-русски не говорит, а главное — в музыкантский взвод.
— Как же ты будешь играть на трубе, если тебе еще в детстве говорили: валяй на оглобле! — сказал Алешка. — Ты сколько раз пытался что-нибудь подобрать на мандолине, а получается только тринь-бринь.
— Возможно, мне надо будет не на трубе, а на пианино играть, — сказал Санька, забыв на минуту, куда и зачем его зачисляют.
Алешка засмеялся, и Санька, подумав, неожиданно сказал:
— Пусть другой в дудку дудит, а я потребую винтовку, я ни за что не останусь в музыкантском взводе! — Он снова распалился, Саня, щеки у него разгорелись.
Алешка оглянулся, кто-то стоял в дверях. Это была тетя Серафима, родная сестра дяди Осипа. Она была в черном пальто и черном платке и безмолвно стала на пороге. Скорбное лицо ее слишком много выражало.
— Дуся… — сказала тетя Серафима. — Осип расстрелян.
Мать шатнуло в сторону.
— Как заложник… — плача, сказала тетя Серафима.
— Какое несчастье! Надо сейчас же пойти к Маше. Что она? — едва слышно сказала мать, поспешно схватив пальто и едва попадая в рукава. — Одно к одному… Ты без меня никуда, Саня, слышишь? Ужас какой! Если я к вечеру не приду, вы кто-нибудь прибегите к тете Маше.
Через три дня пришел Николашенька. Все это время он скитался по пристаням. Что от случайных грузчиков перепадет — пристани опустели, — то и съест. Волосы у него были взъерошенные, глаза запали. Он явился прямо из своих скитаний, не заходя домой. И едва успел перемолвиться с братьями словом-другим, дверь распахнулась и вошли — без стука — Горка в новых ботинках и крагах и двое солдат. Обыск!
Из трех братьев Алеша, пожалуй, был самый находчивый, и он сказал, обращаясь к Сане:
— Спроси у него мандат. Может, они налетчики.
— За это ты ответишь мне, щенок! — Горка вынул удостоверение работника Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией.
— А где твое право на обыск? — сказал Саня.
— Ты с луны свалился? — зло ответил Горка. — Этот документ и есть право на обыск. Начинайте, ребята!
Ребята начали споро, разворошили постели, скинули матрацы, вытряхнули из шкафов одежду, простукали стены, обегали чердак и наконец из чулана притащили банку с порохом, который Алеша с Володей высыпали из патронов, подобранных на мостовой в январе, после бегства казацко-офицерского воинства. Этим порохом Гуляевы наполняли бумажные «лягушки» и поджигали или стреляли из ключей с полыми бородками; но часть пороха осталась.