История четырех братьев. Годы сомнений и страстей
Шрифт:
Вечером, стуча прикладами карабинов, в прихожую вошли двое: у одного седая прядь над виском, и по одежде, по осанке можно было понять, что благородного звания, а другой — стриженый юнец, по всем статьям казак.
— Чайку не согреешь, хозяюшка? — сказал седой.
Мать молча бросила в кипяток чай из последней пачки «Высоцкого и К°».
Старший вытащил из кармана кусок вывалянного в табаке сахара, обмакнул его и стал пить вприкуску, приговаривая:
— Что, мать, туго приходится?! Это и есть гражданская война. Не смогли немцев, так своих приканчиваем. У нас командир из новоиспеченных: «Гя-рой».
Вовка улыбнулся незаметно.
— Ваши казаки у нас все стекла побили, — сердито сказала мать.
— Тут виноватого с огнем не сыщешь. Пуля дура. Ей не прикажешь.
Непрошеный гость вытер нежданно чистым носовым платком оттаявшие мягкие усы и поднялся, за ним и казак.
— Спасибо за угощенье. Не больно ты разговорчивая, мать. Оно и понятно. Ну, да ничего. Еще день-два… У нас три казачьих полка и офицерский отряд. А их — солдатский полк да Красная Гвардия из штатских!
И они пошли прочь, и у порога молодой казак, не проронивший слова, обернулся, посмотрел злыми глазами, громко за собой хлопнул дверью.
— Если эти верх возьмут, не видать нам нашего отца, — не обращаясь ни к кому, сказала мать. Одним вздохом сказала, как бы и не словами.
— Не возьмут, — жестко сказал Санька.
Прошел и день, и два. Казаки заходили во двор, хвастали, что Крепость окружена и теперь дело верное…
В городе занялись пожары. Небо по вечерам стало красное, огненное, здесь и там пламя взметывало вверх, точно из преисподней вырывалось. Горело и на Артиллерийской. Пес Полкан метался по двору, а потом пропал вдруг. Вспыхнуло близко, через дом. Хозяин — недавно еще богатый купец — бегал с веранды на веранду, заламывал руки:
— Все пропадем! Дому сто лет скоро. Сгорит, что березовое полено!..
В черное небо взлетали искры, горящие головни, огонь плясал внутри и выхлестывался сквозь окна. Трещали балки, вокруг было жарко, светло, соседи стояли поодаль, молча смотрели. Было в пожаре что-то весело-разрушительное и страшное — не лачуга горела, а жилой дом!
Надо было спасаться. Мать, поставив в русскую печь калачи из белой муки, с шумом задвинула заслонку и быстро собралась в дорогу: завернула в простыни одежду, белье, затянула узлы… Из всех дверей выходили на открытые веранды мужчины и женщины с узлами и корзинами. За ними плелись дети. Кров оставался позади. Вдогонку — горящее небо. Люди торопились по улице, втянув голову в плечи, держась поближе к домам, от пуль хоронясь за выступами. Красное небо плясало и падало на них.
Гуляевы шли в хвосте. Мать, замирая сердцем, пропустила детей вперед, как бы прикрывая собственным телом. Ах, только бы не в голову… Самое трудное — пройти Артиллерийскую, ныне такую долгую… И прошли, невольно прислушиваясь к стону горящих деревьев и свисту пуль. И не столь опасную Тарасовскую миновали.
Гуляевы остановились перед подъездом, который был знаком только матери с Санькой. Здесь жила родственница их, двоюродная сестра матери. Она ахнула, отворив дверь. Мать прочла на ее лице испуг, по отступать было поздно. Из комнаты вышли две девочки лет пятнадцати и двенадцати, чистенькие, в белых блузках. Мать опустилась на стул, развязала платок. Потом сестра увела ее для разговора. Братья Гуляевы рассматривали обстановку и девочек.
Они освоились быстро, мальчики на время забыли о пожарах, о стрельбе. Пока женщины хлопотали на кухне, Санька усадил старшую из девочек в кресло, велел закрыть глаза и начал издали гипнотизировать. Он выделывал руками разные пассы, потом подошел, наклонился и поцеловал ее в губы. Алешка при этом внезапно распрямился, точно пружина, ожидая взрыва, но девочка, вскочив, засмеялась и погрозила Саньке пальцем. Тогда Алеша набрался смелости и сказал:
— Давайте сыграем во что-нибудь.
— В карты, — сказал Володька, и Алеша грозно посмотрел на него.
— В фанты, — сказала младшая из девочек.
— С поцелуями? — спросил Санька.
— Конечно, — уверенно ответила старшая.
А Володьке сунули в руки альбом для рисования, цветные карандаши, но его разморило в тепле, и он заснул. Он проспал до позднего вечера. На ночь мать перенесла его на тюфяк и положила рядом с Алексеем. Саньку устроили на раскладушке.
На рассвете братья услышали гул пушек. Дребезжали стекла от дальних разрывов. Было тошно слышать, как пушки стреляют по Крепости. Утром хозяйка дома, приютившая Гуляевых, принесла слух: будто бы к казакам подошло подкрепление с Урала и привезли шестидюймовые орудия.
— Ожидается штурм Крепости, — сказала она.
Мать перекрестилась при этих словах и зашептала что-то, хотя ранее незаметно было, чтобы она произносила молитвы.
Бои в городе не затихали уже вторую неделю. Начался голод. По уверениям казаков, на Артиллерийской пожары удалось потушить и, судя по приметам, дом, где жили Гуляевы, не сгорел. Санька не раз пытался пройти к дому, но казаки не пускали его.
Родственница каждый день упрекала мать:
— И чего ты оставила калачи?! Вещи забрала, но вещами сыт не будешь.
— Не думала, что это надолго. Я детей спасала, а калачи — разве до калачей было?
— Нет, очень глупо ты поступила, — настаивала родственница, — сейчас они бы в самый раз пришлись.
Ночью Вовка увидел, как родственница тайком подкармливала своих дочек, а накануне сама говорила, что запасы кончились.
На следующий день она завела тот же разговор:
— Калачи-то, может быть, и не сгорели. И селедка у тебя, ты сама хвастала…
Мать, не говоря ни слова, надела пальто, повязалась платком — и в дверь. Санька, схватив свою шинель реального училища, кинулся за ней. В комнату ворвался морозный воздух.
Но Алешку с Вовкой родственница не пустила, заперла перед ними дверь.
— Без вас обойдутся, — сказала она. Алешка лишь посмотрел на нее, сдвинув брови.
Из квартиры на первом этаже вышла женщина, сказала Гуляевой:
— Куда ж вы пойдете, такой ад кругом! Оставайтесь у нас. Чем богаты, тем и рады.
На улице было ветрено, летал колючий снег. Стрельба была ожесточенная, казалось, пули свищут протяжней и злей обыкновенного. Все же они добрались до угла Тарасовской, но тут казаки преградили им дорогу.