История четырех братьев. Годы сомнений и страстей
Шрифт:
— Эх, не вовремя, на горе свое приехали вы, ребята.
Кто-то несмело предложил взять детей Николая Алексеевича с собой, другой голос возразил, что суденышко и без того затонет, а угрюмый бас с кормы, должно быть принадлежавший мотористу, огрызнулся, и моторка толчком вырвалась вперед, задев лодку бортом, и скрылась во мгле. Гуляевы лишь могли догадаться, что это бежали с промыслов отпущенные или просто укрывшиеся от колчаковского командования служащие. Недалеко ушли они. Едва взошел день, встречный белогвардейский катер пустил моторку ко
Пошатываясь, Гуляевы вышли на берег. Они поняли, что опоздали. Их встретили рабочие — должно быть, те, что провожали моторку и еще не успели разойтись. Рабочие стояли тесной кучкой, в руках одного из них был фонарь «летучая мышь», отбрасывавший на землю желтые пятна. Гуляевых приняли тем же печальным возгласом:
— Лучше бы вы, ребятки, не приезжали. Недобрый час… Отца вашего сегодня утром казаки забрали.
Рабочие принялись обсуждать положение «ребяток», а высокий юноша, посвечивая фонарем, шепнул Алексею:
— Переночуете, а там видно будет. Я на рассвете дам знать о себе. Не робей… На всяку беду страха не напасешься. Если ночью что случится, передайте, чтоб позвали Василия Ширшова.
Они двинулись во мраке, с каждым шагом удаляясь от моря. Море роптало глуше, глуше, будто прощалось с ними.
— Всем вместе идти незачем, — сказал Ширшов, остановив группу. Он поднял фонарь и точно вырвал из мрака угрюмые черты кормщика и скрытый, уклончивый взгляд Бадмы. — О приезде ребят никто не должен знать, — продолжал Ширшов. — А ты, Сандыков, забирай Бадму и с рассветом выходите в море. Из наших рыбаков возьмешь… — Он назвал три фамилии.
Сандыков начал было возражать, но Ширшов нетерпеливо махнул рукой:
— Это я тебе от имени советской власти говорю. Думаешь, теперь твое начальство офицеры да казаки? Просчитаешься!.. Захватите соль, запас у нас есть, и выйдите в море. Привезете рыбы, хотя бы рабочих накормим. Рыбаки-то в большинстве разбрелись по поселкам. А сети не выбраны.
Рядом с Володей, освещаемая фонарем, стояла девушка — смуглая, с темными глазами. И в этих темных, устремленных на Ширшова и странно блестевших зрачках Володя увидел беспокойство и что-то еще, чего он не мог распознать.
Гуляевы попрощались с Сандыковым, и Алексей вспомнил:
— Мы тебе баранки должны…
Но Сандыков только покачал головой и растаял в темноте.
Их отвели в избу, состоявшую из двух комнат: одну в последнее время занимал отец, другую — хозяйка. Отец переехал в избу недавно. К нему ходило много народу, а прежняя горенка была тесна. Он бы и не переехал: люди настояли. Не ожидал он появления белого генерала с его злодейской армией.
Все это скороговоркой сообщил Алексею с Володей Ширшов.
— А он ждал вас, это верно, — сказал Ширшов. И добавил: — У нас на промысле в большинстве остались приезжие хохлушки, иначе говоря — с Украины они. И новая хозяйка тоже с Украины. Аграфеной зовут. Вот и все, что знаем о ней. Да вам недолго с ней хлеб-соль делить.
— А почему
— Сандыков, какой он ни есть, человек исполнительный, верный своему слову, — так же тихо ответил Ширшов. — А людей мало, среди рыбницких команд разброд.
— Отец на Фонарева надеялся, — вспомнил Алексей.
Ширшов в избу не пошел, только пошептался с Алексеем. Повели братьев в избу черноглазая Наталья, что несколько минут назад так приковалась глазами к Ширшову, и один старик рабочий.
Хозяйка избы была рослая полнотелая женщина, не старая, как показалось братьям, и не молодая. Волосы у нее рыжеватые, с глянцем, говорит Аграфена по-русски, но звук «г» произносит по-особенному, как и ее товарки. Говорит она мало. Выслушала рабочего и Наталью, молча затопила печь, молча расставила тарелки. Двигается Груша как-то деревянно, не сгибаясь, и лицо у нее сытое, неподвижное, равнодушное. Когда же она стоит близко, возле стола, от гладко причесанных толстых и густых волос ее исходит запах лампадного масла.
Аграфена лишь на секунду остановила на юных Гуляевых взгляд спокойных, полусонных глаз и разлила по тарелкам уху из осетрины. Такой груды осетрины братья никогда еще не видели перед собой. Белая да сочная. Ничего нет вкусней! Всем рыбам рыба! Они глотали жадно, давясь, ловя на себе сочувственные взгляды старика рабочего, Наташи и молодой рябенькой Катерины, которую застали в избе.
Утомленные, братья задремали за столом. Аграфена разостлала им на полатях тулуп, и они, ткнувшись в теплый мех, заснули мгновенно, точно в колодец провалились.
Володя проспал часов пять, не более. Он и во сне чувствовал тоску-тревогу. Сквозь сон дошел до его сознания шепот. То, что он услышал, было так неожиданно, что он невольно сел на лежанке. Алексей дышал ровно, веки его были плотно сомкнуты. Глухо верещал сверчок за печью. Крохотный паук прял паутину в уголке под потолком. Под иконкой божьей матери горела лампада.
Вот что, как позднее узнали со слов новых знакомцев Володя и Алеша, произошло в течение ночи, пока оба брата спали.
Когда Наташа и старый рабочий ушли, Аграфена удержала Катерину — единственную на всем промысле подругу свою, Катерина была сиротой. Она происходила из одного села с Аграфеной и, говаривали, во всем ее слушалась. Да и бедна она была. А у Груши и корова, а вообще хозяйство неплохое. И сироте кое-что перепадало в сухой рот.
Оставшись наедине с подругой, Аграфена подперла кулаком тяжелый подбородок и долго со злостью смотрела в темное окно. А затем негромко сказала:
— Я из-за этих гуляевских щенят рисковать не стану. Я и того басурмана, безбожника едва терпела. А ноне терпеть не желаю. Ты сиди здесь, а я пойду, доложу. Пусть на Сандыкова с Бадмой подумают: ребят-то они привезли. С них, чертей, не много возьмут. А и возьмут — пес с ними.
Катерина растерялась. Только и сказала:
— Куда ж ты ночью?..