История четырех братьев. Годы сомнений и страстей

Бакинский Виктор Семёнович

Прошел еще день. Теперь они уже не опасались белогвардейских катеров. Лоцман уверен, что сюда они носа не сунут. Здесь красные. Красные!.. И действительно, в середине дня подошел катер с красным флагом, и командир катера также заговорил о чем-то с лоцманом. Володя с Алексеем прилепились на борту. Командир раза два посмотрел в их сторону.

Женщины закричали, закричали — это они просили у командира хлеба. Матросы вынесли им два куска — небольших, впрочем, куска. Каждый теперь на пайке.

Командир спешил, и рыбница продолжала свой путь.

Причалили

к пристани Зеленги. Той самой Зеленги, о которой Володя что-то врал в степи казаку. А что он врал? Когда это было? И было ли? С пристани, где столпились местные жители и уже началась торговля, пахнуло забытой, пусть исполненной лишений, на сладостной береговой жизнью.

По трапу, пошатываясь, словно они все еще несли с собой бортовую качку и боролись с ветром, братья спустились на берег. Спутницы их выменивали у поселковых на хлеб и молоко разные тряпки: юбки, кофты, косынки, платки. Братьям нечего было менять, Разве лишь разбитую обувь да истрепанные куртки? Этого и нищий не возьмет.

Они стояли у большого камня. Поодаль — щепы, выброшенные морем, кое-где привязаны лодки — маленькие, долбленные из дерева. Поселковые посмотрят на Вовку с Алексеем мельком и отойдут. Только большелобый мальчишка задержался напротив них, выкатил глазища. Ну, что смотришь? А уж рыжий какой — рыжее Аграфены. И по всему лицу веснушки.

Мальчишка вдруг сделал к ним решительный шаг:

— Вы с промыслов? Долго ехали?

— Восьмые сутки плывем. И пятые — не жравши, — сказал Алексей.

Голос у Алешки слабый, беззвучный. А глаза ввалились. И зачем этому пацану знать, сколько они плывут?

— Вы не от белых уехали?

Алексей кивнул:

— Угадал.

— А у меня матка с белым офицером сбежала. Он из Астрахани.

— Как же она родного сына бросила? — спросил Алексей недоверчиво.

— Так и бросила. Он говорит: «Куда мы с ним деваться будем? Вот вернемся со своими, тогда и будем жить вместе». А я и сам не хотел к белым. На кой ляд они мне! Я из дому ушел. Теперь у тетки живу. Мать плакала, а все же уехала. — Он сдвинул белесые брови, напряженно думая. — Подождите, ребята. Я живо. Только не уходите. Вы скажите своему лоцману… Я принесу!.. Дожидайте, не уходите!..

И он бросился стремглав, босой, рубаха на нем вздувалась пузырем.

Они стояли возле того же камня. Наташа и другие работницы с промысла несколько раз окликали их, лоцман позвал на ломаном русском языке, помощник его и матрос подымали паруса. А они все ждали. Мальчик не показывался. Лоцман сердился, грозил уйти без них.

— Ну что ж… — сказал Алексей. — Не стоять же тут рыбнице до ночи. До Астрахани теперь недалеко. Доедем как-нибудь…

Володя вздохнул. Не везет им.

В эту минуту за облачком пыли они заметили знакомый ежик рыжих волос. Мальчик, кренясь от тяжести, нес в руках большую четверть с молоком и половину каравая хлеба. Он спешил, был в поту. Они пошли было навстречу, он крикнул:

— Иду, иду!

И, весело открыв белые зубы, передал им бутыль и хлеб, радостный, счастливый, отирал пот с лица.

— Спасибо…

— Ладно.

Четверть освободите. У ваших там, наверно, есть посуда. А то меня тетка заругает.

— А как же ты молоко, хлеб?..

— Не было ее дома. Ну, отлупит разок. Первый раз, что ли?

Они передали молоко Наташе, та перелила в кастрюлю, вернула подернутую молочной пеной бутыль. Володя порылся в кошелке. Вытащил книгу. Оба они с Алексеем, как ни ослабели от голода, а спустились по трапу.

— На, возьми, — сказал Володя, выкладывая на ладони своему новому другу альчики. — Это я не за молоко. Честное слово! Просто так. Ты клади в карман или за пазуху. А вот перочинный нож. Ей-богу, он мне не нужен. Да бери же, говорят! А это ты обязательно прочитай. — И Володя из-под мышки выхватил потрепанного «Робинзона Крузо». — Это знаешь какая книжка? Тебя как зовут?

— Петя.

И Гуляевы также назвались. На ходу спохватились:

— Запомни: Артиллерийская, шесть.

— Запомню! — кричал он.

А рыбница уже отшвартовывалась, накренилась набок, паруса округлились, и косая струя воды пошла от борта. Поселок оставался позади, но еще видна была фигурка мальчика, машущего рукой.

Они позвали Наташу, позвали и работницу, у которой нечего было менять, и нарезали хлеб. Наташа отказывалась: она кое-что променяла на молоко.

— Бери хлеб! — сказал Алексей.

И Наташа взяла. В одно мгновение они покончили с хлебом и молоком.

6

Хоть и близка была Астрахань, а все же прошли еще сутки, пока они добрались. Ветра не было, на море лег ненавистный им штиль. Воображению их рисовался то большелобый мальчик, покинутый матерью, то канувший в ночь Ширшов, то казак с карабином, то отец, порвавший веревку и бросившийся на офицера… Но затем мысль их перенеслась в Астрахань. Как она выглядит? Что там делается на улицах? Что они скажут матери?

Показались главная башня Крепости, очертания города. Город стоял, открытый волжскому простору. Белели стены домов, сновала шлюпки, баркасы, у пристаней тяжелыми громадами чернели баржи. Волга уходила перед городом влево и вправо, вольная, несмиримая.

Пристань. Астрахань! Астрахань! Они простились с Наташей и другими спутницами. Пошли улицей, сбросив с себя драные ботинки, которые только шлепали подошвами и затрудняли шаг, босыми ногами ощущали теплый песок. Встречные невольно перед ними расступались, а Володе хотелось подойти к углу белого здания и обнять этот угол руками. Хотелось что-то крикнуть людям, что-то объяснить…

Подошли к Артиллерийской. Жарко светило дневное солнце, отражаясь в осколках стекла, в полированных временем булыжниках. И вдруг Гуляевы бросились бежать. И бежать не было сил, и медлить — тоже не было.

Мать вернулась из Черного Яра, но ее не оказалось дома. Их обступили дворовые товарищи — мальчики, девочки. И Степка тут, и Шурочка: аккуратная, и косы заплетены. Мать ушла к своей сестре, тете Марусе. Ей одной дома было невмоготу. Дошел слух, что они, Вовка и Алешка, убиты вместе с отцом.