История четырех братьев. Годы сомнений и страстей
Шрифт:
— Ты кого-нибудь оставь за себя, — сказал Фонарев. — Я звал тебя, а ты нейдешь.
Илья посмотрел на него удивленно. Фонарев махнул рукой.
— Говорю, комиссия такая назначена, Не знаешь, что ли?
С членами обследовательской комиссии Илья встретился в штабе ударной группы. В комиссии был и тот офицер Паничев, перебежчик, который вчера лупил красных, а сегодня с тою же охотой — белых. Молча они отправились на поле боя, в степь. Там уже пробирались по снегу какие-то люди.
Повсюду, сколько хватал глаз, — разбросанные тела. Кто — лицом в снег, кто — раскинув руки, глядя безответными
Илья едва не наткнулся на молодого казака с открытым посиневшим лицом и русым чубом, шевелившимся от дуновения морозного воздуха. Юные застывшие черты вопрошали. О чем? И сколько Илья ни вглядывался — молодые лица вчерашних мальчишек. Были, тут кое-где и свои, красные казаки с звездочкой на шапке-ушанке, вырвавшиеся вперед и подбитые на скаку вместе с конем. Конские туши, в иных случаях придавившие вчерашнего неутомимого всадника, чернели на снегу, вздымались, словно порождение того же бессвязного сна.
Трудное, тяжкое чувство стеснило грудь Ильи. Ах, скорей бы выбраться! Если это и есть — истина, то как же нелегко ее согласовать с недавними его мыслями о добре, о долге жить для других… И почему за истиной должно тянуться столько жертв? И как разделить вину между всеми обыкновенными людьми, виновными разве лишь в молодости своей и незнании?
Степь дышала ему в лицо, и он забыл, зачем пришел. Снег да небо, морозный восходящий день — выбраться, только выбраться!..
Рассудок сказал ему: надо радоваться — победа! И верно. Могло быть хуже. Тут выбора нет.
Холод пронизал его от ног до головы. Он встряхнулся. Пошел к своим, где проваливаясь в снегу, а где перешагивая через трупы и обходя конские туши — одну с втянутым, другую с раздутым брюхом и лоснящейся шерстью.
День прошел в подсчетах, в складывании мертвых цифр. Солнце, утопленное в нахлынувших облаках, не слало ни луча. Илья, как и его спутники, проголодался, промерз до костей. Паничев заметил его, сказал:
— Около пяти тысяч убитых и замерзших. В иных местах чуть не навалом лежат. И тысячи две лошадей. Ничего себе жатва? — И сощурился, оскалив зубы. Настроения его было не понять.
Проходя мимо землянки, где, по его приметам, должен был находиться Фонарев, Илья заставил себя уторопить шаг. Не хотел он встречи с Фонаревым и его речей.
Фонарев учуял его приближение. Пряча в сукно башлыка обветренное лицо, вылез на свет божий.
— Зайдем, старина, не гнушайся, — отрывисто сказал Фонарев. — Ты угощал меня, сегодня я угощаю. Думали у казачишек водкой разжиться, да где там! Пустые фляги. Интендантский работничек пожаловал. На двоих по глотку хватит. Когда еще до своей полевой хирургии доберешься!
Землянку кое-как обогрели. Илья за годы привык: сколько бойцы ни жалеют своих и как ни жестока бывает схватка, найдут смешную сторону и в этом страшном деле. Так и сейчас делились наблюдениями последних дней: один
А где она — причина всех причин — зараз не выведаешь.
Фонарева начальство дергало через посыльных, но он, прополоскав горло, все же пошел проводить Илью. Стало так тихо — невозможно было представить себе, что война не кончилась. Фонарев был задумчив, он устал за эти дни и отощал — не из-за нехваток, нет, кусок в горло не шел.
Издали они увидели Паничева, тот сделал знак рукой. Фонарев повернул обратно, а Илья, делать нечего, приостановился. И пошел с офицером рядом. Паничев заговорил об итогах обследования, а в глазах — неужто льдинки-слезы? Да думается, от мороза…
— Такого итога я давно не видел, — сказал Паничев и провел ладонью от лба к подбородку. Возможно, он проверял, не обморожены ли щеки.
— Никто из нас попервости не знал, чем будет гражданская война, — продолжал Паничев. — А все началось с августа 1914 года, с мировой войны, с безумия и глупости тогдашних правителей. Ворота в пропасть открыли, сволочи!
— Для одних — в пропасть, для других нет, — сухо сказал Илья.
— Кто это «одни» — написано в небесах, — заметно удерживая дрожь, с вызовом да и с отчаянием ответил Паничев. — Полегло много с обеих сторон. А мертвому все одинаково. Он обрел свой рай. — И, помолчав: — Одни воевали и полегли, другие того и не нюхали, а поднимаются наверх. Я знаю, думать не время, надо кончать войну и выползать из разрухи. Но смею вас уверить, молочных рек в ближайшем будущем не предвидится.
Илья не стал спорить.
Придя домой — полевой госпиталь стал его подвижным домом, — Илья чуть разбавил водой спирт и выпил залпом. Огнем обдало, прошло по жилам. Он пошел между ранеными. Кому одеяло поправил, кому подушку, с кем поговорил шепотом. И лег. Снилась степь, зимние ухабины и кровавые пятна на разбухшем снегу, и темное смятение, что колотится в груди.
Лишь одна клеточка в его хмельном сознании осталась незаполненной, и в этой клеточке отстукалось: всякий живет одним часом, и ты ищи е е!
Он с вечера отпросился у начальства. На рассвете полусонный возничий запряг конягу, и они покатили по хрусткому снегу в штабарм. Станичные дороги за ночь позанесло снегом. А кругом — пространство и пространство. Штабарм — тыловое местечко, тишь, сладкий дымок из труб. И дом — хоромина. Илья поднялся по каменным ступеням в сануправление. И пошел кружить по канцеляриям.
Плешивый писарь, за годы службы проклевавший глазами не одну сотню бумаг, долго ворошил списки, наконец сердито ткнул пальцем: да вот же она, лях вас возьми, полная фамилия и имя-отчество; в Десятой, в нашенской, в дивизионной санчасти! Это не рукой подать — до второго эшелона дивизии: и пехом не доберешься, и конем по такой погоде нескоро; а все же к каким хозсаням прицепишься и давай валяй, только на белых лазутчиков не напорись!