История четырех братьев. Годы сомнений и страстей
Шрифт:
— Балберка! У нас на Артиллерийской только на кухне орудуют ножом.
— Ну давай. Только чур не обижаться, — разошелся Аркадий. И скинул полупальто на аккуратно слаженную поленницу.
— А раньше-то? — сказал Володя.
Аркашка не понял этого ходкого на Артиллерийской улице выражения.
— Не будешь? — удивился он.
— Честное слово пистолет, сам не знаю почему, — продолжал Володька в том же тоне.
— Это у вас так говорят? Вот чушь! Ну давай. Какой трус! Хочешь, вы с Левкой оба против меня одного?
— Ладно. Давай один на один, — согласился наконец Володька. — Чу-вель
Аркадий стал в позу и начал планомерно наступать, применяя боксерские приемы. Володя дрался неохотно, обороняясь, терпеливо снося толчки в грудь, в плечо.
— Ты драться не умеешь! — закричал Аркашка. И ударил. И притиснул никудышного противника к поленнице.
Удар по скуле заставил Володьку встрепенуться. Он начал отвечать. Пока Аркашка примеривался, лицо его было изукрашено синяками и из носа пошла кровь. Затем он повалился наземь. Володя дал ему подняться, утереться. Аркадий занял позицию и вновь повел наступление.
Володька словно прицелился, боксер подскочил, звучно шлепнулся оземь. Кровь из носа у него пошла пуще, залила рот. Дети, собравшиеся вокруг, завыли в голос, точно стадо в минуту объявшей его тревоги. Из дому выбежала тетя Саша и закричала: «Убили! Убили!..» За нею, с тростью в руке, выскочил, блестя стеклами очков, дядя Ваня. Володька, подхватив легкое свое пальтецо, быстро ретировался за ворота. Широко ступая по набережной Канавы, он мысленно передразнивал тетю Сашу: «Убили!» Он и собой был недоволен. Не надо ему было связываться с Аркашкой. Хотя бы несколько дней повременил. Теперь Иван Абрамыч проходу не даст. И матери нажалуется.
Он дождался вечерней темноты и только тогда осторожно ступил во двор. Прошел к парадной лестнице, она оказалась запертой. Он дернул с силой, и в соседней, дядиной застекленной двери вылетело стекло, со звоном разбилось. Володя в отчаянии схватился за ручку этой злополучной двери, она поддалась, и он ворвался, перемахнул через перила на свою лестницу, промчался наверх.
Задержавшись на веранде, он слушал, как выскочивший из комнаты дядя Ваня бушевал внизу:
— Негодяи! Золоторотцы! Я вас выселю! — Наверно, и тетя Саша вышла на веранду, потому что дядя Ваня завопил: — Вот тебе еще пример! Полюбуйся! Я говорил сто раз: не надо их сюда впускать! Это все ты виновата! Дура! Я их выселю. У них еще нет ордера! Я как председатель домкома…
У чертей в болоте ты председатель! — подумал Володя, юркнув боковым коридорчиком в квартиру и запершись от матери в угловой комнате, хотя от голода он готов был завыть.
Выселить Гуляевых у Ивана Абрамыча не хватало сил или желания. Но получение ордера на квартиру затянулось. Вскинув на нос пенсне в золоченой оправе, Иван Абрамыч говорил деревянным голосом:
— Без особых проволочек переселяли только в буржуйские квартиры, да и это уже кончилось, Дуся. Что за выражения у твоих детей? Бессмыслица. Сумасшедший дом! Коровий язык!
— Это квартира моей родной сестры, — отвечала Гуляева, сдерживаясь.
— В наше время, Дуся, это не имеет никакого значения, — с сарказмом пояснял Иван Абрамыч. — Все принадлежит государству. Как выражаются наши матросики, за что мы боролись, на то и напоролись.
И Гуляева, тяжело опускаясь на стул, пожаловалась детям:
— Все
— Он и есть буржуй недорезанный! — вспылил Володя. И принялся разучивать стихотворение «Незнакомка» из «Чтеца-декламатора». И скоро забыл о всех иван-абрамычах на свете.
Мать, чиня его с Алешкой драные рубахи, глядела исподлобья, не поднимая головы.
— Мне нравится, — сказала она. — Только я думаю, рано тебе такие стихотворения учить.
Покончив со своей работой, она взяла в руки затрепанный номер какого-то журнала, кажется «Вестника Европы». Окутанная вечерними сумерками, прилегла на кушетку.
— Ты тоже любишь читать, — сказал Володя.
Ответ матери поразил его.
— Для меня нет в жизни лучших часов. А особенно, если вы с Алешкой в это время не безобразничаете, душу не растравляете.
Она посмотрела на Алексея.
— Невеселый ты стал после болезни. Уж пошалил бы, что ли. И все за книгой. И все по истории. Да учитель и думать забыл о вашей ссоре!
— Я поссорился с людьми покрупней нашего учителя, — хмурясь, сказал Алексей. — У меня были совсем другие понятия.
Он ощутил на себе Володин взгляд и, уже обращаясь к нему одному, заранее готовясь к спору, продолжал:
— Например, Александр Македонский. Он сделал громадные завоевания, но кончилось ничем. Он умер — и все рассыпалось. А людей забил уйму, не сосчитать. В одной только Индии из его войска ни за что ни про что погибло сто тысяч. Поход был бессмысленный! А зачем он разрушил Фивы? Там он убил шесть тысяч горожан и тридцать тысяч продал в рабство. В Персии велел умертвить всех пленных. И приказал убить Филота, сына Пармениона, и самого Пармениона. А Парменион был другом его отца Филиппа, да и его собственным другом и советчиком.
— Неужели он был такой злодей? — удивился Володя. — А еще говорят: великий человек!
— Не только он. Тоже и Кай Юлий Цезарь.
— Кай Юлий Цезарь?!
— Кай Юлий Цезарь! — безапелляционно подтвердил Алексей. — О нем написано, что за девять лет войны в Галлии он сражался с тремя миллионами человек и из них один миллион уничтожил в сражениях и один взял в плен, обратил в рабство. А сколько тогда было всего населения на земном шаре? Это еще хорошо, что он воевал только в Галлии!
— Зачем же это он?..
— Я уж не говорю про Суллу. Он тоже был в молодые годы храбрый и просто замечательный римский военачальник…
— Но как же так, — перебил Володя, сдерживая возмущение. — Выходит, в Александре Македонском и Юлии Цезаре не было ничего такого… необыкновенного?
— Почему же… Ведь я сказал: они были отважные люди и крупные военачальники. Одерживали большие победы. Это были умы. Кай Юлий Цезарь написал «Записки о галльской войне», и, наверно, отличные, если еще недавно в гимназии из них по-латыни заучивали наизусть большие отрывки. Ну и кое-какие неглупые законы… И Александр Македонский был энергичный, решительный, иногда правильный. И остроумный. Был такой случай: Александр двинул войско против царя Дария, хотя тот хотел не воевать, а дружить и предложил большое вознаграждение. И Парменион сказал: «Будь я Александром, я принял бы эти условия». А Александр ответил: «Клянусь Зевсом, я сделал бы то же, будь я Парменионом!»