История Деборы Самсон

Хармон Эми

Я сшила новые штаны, которые выглядели так же, как те, в которых я когда-то служила. Тот покрой дался мне не сразу, но, когда штаны стали сидеть как надо, я выкроила еще несколько пар. Еще я сшила рубашку, а потом и жилет, белый, с простыми белыми пуговицами. Купила в Леноксе зеленое перо – точнее, целую дюжину, – черную треуголку и высокие черные сапоги. Выкрасила девять ярдов шерстяной ткани в синий цвет и соврала, что сошью себе новое платье. Я могла и не врать, но пока не готова была говорить, и потому недели напролет размышляла, и грустила, и думала, и планировала, пока однажды

Агриппа Халл, заехавший повидать генерала, не увидел, как я рублю дрова в новых, с иголочки, штанах.

– Милашка, вот те на. Что это вы делаете? – спросил он и повалился в кресло-качалку, стоявшее у нас на заднем крыльце.

– Рублю дрова, Агриппа.

– Вас могут увидеть. Подумайте о генерале!

– Скажите, Гриппи, станут люди платить за то, чтобы поглядеть на меня в штанах? – задумчиво спросила я.

Он раскрыл рот.

Лишь тогда я поняла, как это, должно быть, прозвучало.

– Я хочу поставить спектакль. И продавать на него билеты. Я надену военную форму и буду рассказывать о войне с точки зрения женщины. Назову свой спектакль «Дебора Самсон, девушка, которая воевала». Или «Необычный солдат». Или еще как-нибудь в этом духе.

Он склонил голову набок, не веря мне:

– И зачем же вам это делать?

– Вы все время только и знаете, что посиживать на травке и болтать о войне. Солдаты приходят в ваш дом и пьют грог. А вы рассказываете о Революции. Я тоже хочу о ней рассказывать. Со сцены.

– Милашка, я не помогу вам сбежать.

На этот раз уже я разинула рот от изумления:

– Я никуда не сбегу.

– У вас есть тяга к странствиям. Она есть не у всех. Но вы всегда были с чудинкой. Вот только нельзя вам ходить в штанах. Вы больше не Милашка, не тот паренек. Вы теперь миссис Патерсон.

– Тогда почему вы по-прежнему зовете меня Милашкой? – парировала я. – Нет уж, Агриппа Халл, я должна иметь право ходить всюду, где захочу. Уйти из Ленокса, с ружьем наперевес, будучи в здравом уме и памяти, не прося ни у кого позволения, одна, без провожатых.

– Должна – забавное слово. Люди вечно болтают, как все должно быть, но о том, как все на самом деле, молчат. Вы женщина, и с этой реальностью поспорить нельзя.

– Я в достаточной степени мужчина.

Он рассмеялся, услышав эти слова:

– Ну да. Пожалуй, что так. Точнее, было так. Вот только мне не кажется, что вы сумеете надуть всех так, как сумели тогда. Ваша женская сущность вполне проявилась. Вы зрелая женщина.

Я поникла. Именно этого я и боялась.

– Генерал – один из лучших людей, каких я знаю. Почему же вы бежите? И почему, черт возьми, от него?

– Я никуда не бегу! – повторила я. – Я не бегу от него.

– Тогда от кого же? И почему мне кажется, что мы уже когда-то вели с вами такой же разговор? – Он поскреб в затылке.

– Потому что это и правда было. Мы говорили о том, что значит родиться свободным и умереть свободным. Вы хоть понимаете, что вы один из тех немногих, кто действительно знает меня?

– В смысле, солдата Милашку?

– Да. Солдата Милашку.

– Ну нет, об этом многим известно.

Но они не представляют, что с этим знанием делать.

– Они не знают Дебору Самсон. Им лишь кажется.

– И вы хотите, чтобы все вокруг познакомились с ней?

– Я хочу, чтобы все ее приняли.

– Приняли? – Агриппа вдруг оглушительно захохотал. Он хохотал, запрокидывая голову, топая ногами, и не мог успокоиться.

Его хохот страшно меня разозлил.

– Можете уходить, Гриппи! – крикнула я, расколов еще одно полено и отбросив в сторону щепки. – Рада, что сумела вас рассмешить.

Он не ушел. Он так и сидел, отфыркиваясь, раскачиваясь в кресле-качалке, глядя, как я вымещаю гнев на дровах.

– Ох, Милашка. Ну и цирк. Вот это и правда смешно. «Я хочу, чтобы все ее приняли», – повторил он тонким голосом, изображая меня. – Так давайте, женщина. Постарайтесь, чтобы вас все приняли. А когда у вас это получится, приходите ко мне. А то ведь есть африканцы, которым позарез нужно добиться того же.

Он снова рассмеялся, а потом медленно встал с кресла, будто веселье лишило его последних сил.

– Хотя мне это не требуется. Я уже своего добился. Вот тут, – стукнул он себя в грудь. – Прямо тут.

Джон нашел меня там же, где и Агриппа: я по-прежнему рубила дрова в штанах, по-прежнему тосковала из-за смерти матери и стремления быть всеми принятой.

– Вольно, солдат, – издалека скомандовал генерал.

Я усмехнулась, но рубить перестала и подняла глаза. С годами рыжина постепенно оставляла его волосы, начиная с висков и двигаясь дальше, к затылку, но и теперь Джон Патерсон не слишком отличался от того генерала, который выехал верхом на поле в Уэст-Пойнте, чтобы приветствовать новобранцев. Мое сердце замерло тогда и замерло снова теперь. Как и всегда. Всякий раз.

Генерал быстро приблизился и, приподняв мне подбородок, поцеловал в губы, искренне и страстно.

– Для чего вы рубите дрова, рядовой Шертлифф? Горы и горы дров? – Он оглядел результаты моих трудов. – Дети решат, что вы хотите построить ковчег.

– Я рублю, потому что могу. И хорошо это умею. А детей все равно нет дома. Джон-младший отправился в город, а Бетси у вашей матери.

Дочери Джона успели вырасти и выйти замуж, а Джон-младший и Бетси, четырнадцати и двенадцати лет, жили своей полной событий жизнью и своими интересами. Джон-младший был очень высок и хорош собой. Внешне он пошел скорее в Самсонов, чем в Патерсонов, но по характеру был таким, как его отец, – надежным, преданным, добрым. Ему будет не все равно, если обо мне начнут говорить, но осенью он уедет в Йель.

Бетси унаследовала от Джона рыжие волосы, а от меня – беспощадный взгляд, но ни книги, ни учение ее не интересовали. У нее был талант к ткачеству, и миссис Патерсон отвела целую комнату в своем доме под ткацкий станок, хотя станок имелся и у нас.

– Это ваш, мама, – всегда возражала Бетси. – А станок у бабушки использую только я. И я готовлю для вас кое-что. Но это секрет.

– Вы стерли себе руки. – Джон забрал у меня топор и вогнал его в пень.

– Кожа слишком нежная. – Я развернулась и тяжело зашагала к амбару.