История Деборы Самсон
Шрифт:
– Спасибо, Моррис.
Он кивнул и, оставив мне фонарь, закрыл на засов дверь в амбар.
Я промыла Патерсону рану, смазала ее мазью, а потом укрыла его одеялом, понимая, что больше ничего не могу сделать. Потом я достала набор с его столовыми принадлежностями и, вытащив оттуда нож, промыла лезвие бренди – я видела, как другие так поступали. Нож был плоским, с острым концом: он годился и чтобы резать, и чтобы что-то выковыривать. Это был единственный инструмент, имевшийся у солдата.
Я вылила кровь из башмака и сняла носок, боясь того, что увижу, когда сниму штаны.
Я перестала видеть вокруг, в животе все взбунтовалось, но я стянула штанину и уставилась на сочившуюся кровью дыру в левом бедре. Ранение выглядело не так ужасно, но я понимала, что пуля по-прежнему где-то внутри.
Нужно действовать постепенно. Рану, кровь из которой заполнила башмак, нанесла другая пуля. Она выдрала плоть из моей икры, так что получилась глубокая борозда – вроде той, что на голове у генерала. Рана была уродливая, неровная, но не глубокая. Я глотнула бренди, смазала ее мазью и перевязала, зная, что даже доктор вряд ли сделал бы больше.
Онемевшими от ужаса пальцами я ощупала дыру у себя в бедре, надеясь, что отыщу пулю и мне не придется ее выковыривать, ведь это будет непросто.
Я дышала с трудом, с силой сжимая зубы, а из груди рвался стон, который я пыталась заглушить. Я капнула бренди в рану и чуть не лишилась сознания, а вместе с ним связи с временем и пространством.
Но я не могла отключиться, пока на мне не было штанов. Я сложила ремень и зажала его зубами, чтобы прикусить, когда захочу закричать. Если мужчина способен удержать крик, значит, и я смогу.
Все получилось не сразу. Ножик, размером не больше ложки, стал скользким в моих взмокших пальцах, глаза щипало от пота. Один раз меня вырвало, и пришлось отложить нож в сторону, но после пятой попытки, когда от боли у меня по щекам лились слезы, я выплюнула ремень и вытащила свинцовую пулю из бедра.
– О, спасибо, спасибо, Господи, спасибо тебе, – прошептала я.
В ране пузырилась кровь, но я испытала такое облегчение, что чуть не рассмеялась. Я снова полила отверстие в бедре бренди, выпила остатки, чтобы приглушить боль, и смазала ранение Мэггиной мазью. Дрожащими руками я сделала перевязку, медленно натянула покрытые запекшейся кровью штаны, застегнула ремень на поясе и лишь после этого погрузилась в тяжелое забытье рядом с генералом.
Глава 17
Законные полномочия
Я проснулась от того, что снаружи, у стен амбара, послышались голоса. Была ночь, и через отверстие в крыше, высоко над нашими головами, струился ледяной лунный свет.
Боль в ноге мгновенно напомнила, где я и какая опасность грозит и мне, и тому, кто лежит рядом.
Голоса стихли вдали – скорее всего, это были Моррис и его паренек, – а я резко села, придя в ужас от мысли, что генерал, возможно, покинул меня, пока я спала. Его кожа была теплой, но не слишком, рот чуть приоткрылся. В амбаре стоял такой холод, что я видела, как дыхание облачком срывалось у него с губ, и этот признак жизни утешил меня, хотя полная неподвижность Патерсона по-прежнему меня страшила.
Я заставила себя оценить положение, в котором
Казалось, он спит, растянувшись на соломе, но он ни на что не реагировал. Я спала, свернувшись калачиком, рядом, согревая его своим теплом и сама согреваясь теплом его тела, но теперь я откинула одеяло, которым он был накрыт, и с бoльшим вниманием, чем в первый раз, обследовала его торс и конечности. Я наверняка что-то упустила. Что-то ужасное.
Рана у него на голове распухла и выглядела угрожающе, но у меня стыла в жилах кровь при мысли о повреждениях, которые я могла не увидеть. Я ощупала его плечи, длинные руки. Он не сжимал пальцев и даже не шевелил ими, когда я касалась его ладоней. Я расстегнула на нем жилет, приподняла рубашку, ища то, чего не заметила прежде. Он был теплым и казался слишком худым – мы все здорово исхудали, – и от этого почему-то выглядел еще больше, шире в плечах, и, пока я ощупывала его и шепотом извинялась за подобную бесцеремонность, слезы заполнили мне глаза и защекотали в носу. Моя дерзкая попытка не принесла результата – я отыскала лишь один синяк. Причиной его тяжелого положения оставалась рана на голове, и я ничем не могла помочь.
– Проснитесь, Джон Патерсон! – взмолилась я, расправляя на нем одежду и глотая слезы. – Нам нельзя здесь оставаться.
Я повернула его на бок, чтобы уменьшить давление на шишку на затылке, и пристроила его седло вместо подушки. Потом, совершенно обессилев, легла рядом, натянула на нас обоих одеяло, свернулась клубком и прижалась к нему, опустив голову на седло, так что наши лица разделяло лишь несколько дюймов. Он дышал мерно, я – резко. Я лежала, не осмеливаясь закрыть глаза. Терзаемая страхом, болью и чувством вины, я стала молиться, прося, чтобы Господь обратил на меня свой взгляд.
Наверняка миссис Томас так же молилась за своих десятерых сыновей.
Эта мысль не принесла мне утешения.
Смерть вновь и вновь возвращалась в дом Томасов, несмотря на отчаянные мольбы добродетельных матери и отца.
Я не была добродетельной, зато отличалась упорством. В этом я походила на старозаветного Иакова. Иакова, ставшего Израилем. Иакова-самозванца. Иакова, который боролся с Господом и не уступил, пока не получил от Него благословение, которого не заслуживал. Иакова, укравшего у брата право первородства.
Я украла у брата не право первородства, но имя.
– Забери меня, Господи. Забери меня вместо него, – молила я.
Быть может, смерть ждет нас обоих – и генерала, и меня. Раны у меня на ноге могут загноиться. Это казалось вполне вероятным – но ведь я и не рассчитывала выжить на этой войне.
Я больше ничего не могла сделать для Джона Патерсона. Не могла сражаться. Не могла бежать. Мне и ходить удавалось с большим трудом. Мои мысли снова вернулись к Иакову, ставшему Израилем. Когда Господь отпустил его, тот едва не охромел.