История Деборы Самсон
Шрифт:
– Не тревожься, солдат. Я за ним пригляжу. А ты отдохни, – сказал Гриппи, вновь входя в комнату. В одной руке он держал бутыль рома, другой тащил за собой неизвестно откуда взявшееся кресло-качалку.
– Доктор Тэтчер велел мне будить его каждый час, – возразила я.
– Знаю. Но тебе куда хуже, чем ты говоришь, и поэтому ты отдохнешь, а я посижу вот здесь.
Я отпила хороший глоток из бутыли, которую он мне протянул, надеясь, что ром успокоит боль, отдала ее обратно и, едва сдержав стон, опустилась на койку.
– Не давай ему спать слишком долго,
– Я за ним пригляжу. А ты ляг, – сказал Гриппи и поставил на пол бутыль. Накрыл генерала одеялом, а другое одеяло передал мне. – Ты хорошо позаботился о нем, Милашка, и я этого не забуду. Я смотрю за своими. Тебе больше нечего бояться.
Он принялся раскачиваться в кресле, и его присутствие и тяжелое, медленное кряхтение кресла-качалки успокоили меня больше, чем ром. От его добрых слов у меня заболело горло и дрогнуло сердце, но я постаралась сдержаться, и мой голос остался твердым, а глаза – сухими.
– Спасибо, Гриппи. Но я не боюсь. – Не в том смысле, который он в это вкладывал. Не так, как боялись другие.
– Нет? – тихо спросил он. – А я думаю, боишься. И потому так стараешься. Я в жизни не видел, чтобы кто-то так чертовски старался, как ты. И это замечаю не только я. Твоя репутация бежит впереди тебя, Милашка. Мы в Красном доме знали о тебе еще до того, как ты к нам попал. Ты куда сложнее, чем может показаться на первый взгляд.
– Я не боюсь, – повторила я, уже засыпая. Я так устала, что не могла больше испытывать страх. – Но я тоже смотрю за своими. Просто… у меня никого не осталось. Почти все, кто мне дорог… здесь.
– И потому ты боишься. Понимаю. Боишься потерять тех, кто остался. – И он присвистнул, будто подтверждая, что раскусил меня. – Но теперь ты один из нас, – продолжал он, потрепав меня по руке. Я невольно дернулась от его прикосновения, и он, заметив это, шикнул, словно и это ему было понятно. – Мы с генералом о тебе позаботимся.
Пожалуй, он и правда меня раскусил – в определенном смысле. Я больше страшилась лишиться своего места, чем жизни. Но теперь, когда рядом сидел Гриппи, меня не пугало ни то ни другое, и потому я закрыла глаза и сдала пост, предоставив ему право следить за генералом.
Агриппа и полковник Эбенезер Спроут вернулись к своим раньше, чем мы. Люди полковника сумели остановить тех, кто в нас стрелял: двоих убили, остальных взяли в плен. Напавшие на нас утверждали, что сочли нас лоялистами, но Спроут им не поверил и довел под дулом пистолета до самой Пикскильской лощины, а потом бросил в тюрьму. Когда перестрелка окончилась, они вернулись за нами с генералом, но никого не нашли, и они не имели ни малейшего представления, живы ли мы, в плену или где-то прячемся.
Полковник Спроут радовался нашему возвращению почти так же, как Агриппа. Услышав о том, что с нами произошло, он тихо, задумчиво присвистнул:
– Йерун Ван Тассел с самого начала был нам как бельмо на глазу. Повезло, что вы сумели оттуда выбраться. Он бы без сомнений передал вас Делэнси при первой
Мы не сразу вернулись в Уэст-Пойнт. Сначала генерал Патерсон приказал погрузить на две шхуны дюжину тачек и пятьдесят солдат. Шхуны спустились вниз по реке, бросили якорь в Истчестере и опустошили склад, из-за которого мы чуть не погибли. Полковник Спроут сам отобрал солдат и руководил ими. Все прошло как по маслу, и спустя три дня провизию выгружали в Уэст-Пойнте.
Здравый Смысл так и не нашелся, и мне подыскали другого коня – старого, с провислой спиной, так что переход обратно в Уэст-Пойнт продлился целую вечность. Но ни я, ни генерал не были в состоянии ехать быстрее. Доктор Тэтчер хотел просверлить в черепе генерала небольшое отверстие и убедиться, что у него нет мозгового кровотечения, но Патерсон отказался от этого предложения. Он настоял, чтобы доктор снова осмотрел мою ногу; Тэтчер ощупал ее и объявил, что с ней все в порядке, но предложил сделать мне кровопускание – на случай, если я хочу вытянуть из раны ядовитые жидкости.
– А пиявки помогают от заражения? – спросила я. Меня беспокоила рана на бедре. Она не выглядела зараженной, но все время болела, как гнилой зуб.
– Помогают. Но у тебя нет заражения. Шрам выглядит плохо и будет таким же заметным, как тот, что на голове у генерала. Но обе ваши раны заживают очень быстро.
Я решила, что, возможно, причина в Мэггиной мази, и продолжала смазывать ею голову генерала и свою ногу, пока пузырек не опустел. И все же Патерсон поправлялся быстрее, чем я, хотя я и притворялась, что это не так. Каким-то чудом нога у меня не воспалилась, но я боялась, что больше не смогу бегать, не чувствуя боли.
– Сегодня ты хромаешь сильнее, чем прежде, – заметил генерал, когда я явилась как-то утром его побрить. После нашего чудесного спасения миновал почти месяц.
– Надо расходиться. Чем больше я двигаюсь, тем легче.
Он не стал возражать, но хмурился все время, пока я возилась с бритьем. Я прижала палец к складке между его бровей, потерла ее:
– Вы хмуритесь, сэр. У вас болит голова?
– Нет, – ответил он, но склонил голову, прижимаясь к моему пальцу, и прикрыл глаза.
У меня в груди поднялась волна нежности. Я приподняла ему подбородок и покончила с бритьем. Это была моя самая любимая часть дня.
– Вот и все. Готово, генерал. Выглядите прекрасно, – сказала я бодро, словно была ему матерью, а не ослепленной любовью слугой.
– Меня скальпировало пулей, – проговорил он так, будто это ранение что-то изменило.
Я коснулась толстого, кривого рубца, начинавшегося слева надо лбом и оканчивавшегося на макушке. Волосы у него росли так, что почти закрывали шрам, но, когда он собирал их в хвост на затылке, шрам выглядел огромным.
– Это придает вам воинственный вид, сэр.
– Не подлизывайся, Шертлифф. От этого ты мне меньше нравишься.