История как наука и политика. Эксперименты в историографии и Советский проект
Шрифт:
Как политическое движение интернационализм сосуществовал и частично пересекался с интернационализацией науки. Обе тенденции значительно усилились, начиная с последнего десятилетия XIX века, чему способствовали новые технические средства связи, рост числа переводов и упрощение передвижения 144 . Для многих ученых, как естественников, так и гуманитариев, интернационализация науки была средством достижения определенных целей. Так, международные связи помогали установлению репутаций, предоставляли доступ к ресурсам международных организаций, а также помогали легитимировать новые области или подходы в своих странах 145 . Однако для многих интернационализм сам по себе был целью. К этой категории относились сторонники объединения наук под знаменем исторического синтеза.
144
См.: Fox, Science without Frontiers; и Martin H. Geyer, Johannes Paulmann, eds., Science without Frontiers, Society, and Politics from the 1840s to the First World War (New York: Oxford University Press, 2008).
145
См., например: Roger Chickering, Karl Lamprecht: A German Academic Life (1856–1915) (Atlantic Highlands, NJ: Humanities, 1993).
Когда
146
В самом большом отделе, посвященном историческому синтезу и руководимом совместно Берром и Февром, работали тридцать французских и тридцать зарубежных ученых. По замыслу, в каждом из остальных отделов также должно было числиться одинаковое число французских и зарубежных исследователей (Archeion 11 (1929): 438–39).
147
Laqua, “Transnational Intellectual Cooperation,” 245.
148
Guiliana Gemelli, “Communaute intellectuelle et strategies institutionelles: Henri Berr et la fondation du Centre international de synthese,” Revue de synthese 108, 2 (1987), 225–259, 246. О Люшер см.: “Section de synthese historique,” 2. Помимо Люшера, в административный совет Центра входили министр народного просвещения Франции Пьер Марро и, позже, сенатор Поль Думер, который стал в 1931 году президентом Франции.
Международный институт интеллектуального сотрудничества был политической организацией, исполнительным органом Лиги наций. Международный центр синтеза позиционировал себя как организация прежде всего интеллектуальная. Тем не менее, эти два института не только были тесно связаны институционально, но и осуществляли совместную программу по объединению знания. Международный институт интеллектуального сотрудничества продвигал идею объединения знания посредством ряда своих программ: от организации научных конференций на эту тему до продвижения библиографического стандарта – Универсальной десятичной классификации – как системы, способствующей объединению знаний 149 . Сама Лига наций как таковая была основана на идеях объединения знания, делегируя интеллектуалам – членам Лиги – реализацию ее интернационалистских целей. Сам термин «интеллектуал» стал широко применяться именно в это время – под этим словом понимались те ученые, которые открыто совмещали академическую работу с политической деятельностью 150 .
149
См.: Laqua, “Transnational Intellectual Cooperation”.
150
О происхождении термина интеллектуалы в контексте дела Дрейфуса см.: Jeremy Jennings, Antony Kemp-Walsh, “The Century of the Intellectual: From the Dreyfus Affair to Salman Rushdie,” в Intellectuals in Politics: From the Dreyfus Affair to Salman Rushdie, ed. Jeremy Jennings, Antony Kemp-Walsh (London: Routledge, 1997), 1–24; и Stefan Collini, Absent Minds: Intellectuals in Britain (Oxford: Oxford University Press, 2006).
Подобно Лиге наций, Международный центр синтеза был организацией одновременно интеллектуальной и политической. На протяжении своего существования Центр финансировался французским правительством, а в состав его консультативного совета всегда входили государственные деятели и политики. Хотя Центр синтеза был детищем Берра, его первым директором был Поль Думер, политик радикально левых убеждений, который стал в 1931 году президентом Франции. Директором Центра синтеза Думер пробыл недолго: в 1932 году он был убит выстрелом в упор террориста-одиночки, провозгласившего себя основателем радикальной правоцентристской партии. В связи с этим Центр синтеза стали за глаза называть «приютом картели леваков (cartel des gauches)» за его откровенно левую повестку 151 .
151
См.: Lucien Febvre, De la “Revue de synthese” aux “Annales”: Lettres a Henri Berr, 1911–1954, ed. J. Pluet, G. Candar (Paris: Fayard, 1997). Cartel des gaushes называлась коалиция социалистических, радикально-социалистических и республиканско-социалистических партий, сформировавших правительство Третьей республики, одержав победу на выборах в 1924 году. О cartel des gaushes см.: Tony Judt, Marxism and the French Left: Studies in Labour and Politics in France, 1830–1981 (New York: Oxford University Press, 1986).
Как и многие другие французские интеллектуалы его поколения, Берр придерживался левых политических взглядов 152 . Многие связанные с Центром интеллектуалы, включая Февра, симпатизировали социалистам и поддерживали связи с французскими коммунистами. Некоторые сотрудники Центра, как, например, физик Поль Ланжевен, один из лидеров радикально настроенных французских интеллектуалов, были убежденными марксистами. Ланжевен активно работал в Лиге наций в качестве члена ее Международного комитета по интеллектуальному сотрудничеству 153 . Во время Второй мировой войны Ланжевен размежевался с социалистами и вступил в коммунистическую партию Франции 154 . Для участников движения за объединение науки и «научную историю», вне зависимости от их конкретных политических убеждений, революционное движение в России и создание первого социалистического государства, СССР, представляли огромный
152
О политических взглядах Берра см.: Chimisso, Writing the History of the Mind.
153
О работе Ланжевена в Лиге наций см.: Bensaude-Vincent, “Presence scientifiques aux semaines de synthese,” 223.
154
О политическом активизме Ланжевена см.: Isabelle Gouarne, L’introduction du Marxisme en France: Philosovietisme et sciences humaines, 1920–1939 (Rennes: Presses universitaires de Rennes, 2013; и Mary Jo Nye, “Science and Socialism: The Case of Jean Perrin in the Third Republic,” French Historical Studies 9, № 1 (1975): 141–169.
Глава 2. Научная история и Россия
Движение за научную историю, набравшее силу к концу 1920-х годов, совпало по времени с выходом на международную арену советских историков-марксистов, выступавших со своей интерпретацией научной истории и «исторического синтеза». Летом 1931 года политик и теоретик марксизма Н. И. Бухарин воспользовался вторым Международным конгрессом по истории науки и техники как площадкой, на которой он представил марксистскую версию исторического синтеза. Бухарин и Анри Берр, также участвовавший в Лондонском конгрессе, должны были встретиться снова в Варшаве, на предстоящем через два года международном историческом конгрессе, где они планировали представить свои программы исторического синтеза.
Этому драматическому моменту предшествовала долгая история участия российских, а затем советских историков в том движении за научную историю, о котором шла речь в предыдущей главе. История научной истории в России – это история распространения, усвоения и видоизменения знаний, практик и мировоззрений, связанных с двумя модернизированными интеллектуальными системами XIX века – позитивизмом и марксизмом, – применительно к истории и ее методу.
«Россия и Запад»
Профессионализация истории, прошедшая во многих европейских странах во второй половине XIX века, в имперской России проходила на фоне дискуссий под общей рубрикой «Россия и Запад» 155 . Суть споров составлял и вопрос о применимости к России западноевропейских моделей управления и организации общества и, в более широком смысле, о культурной идентичности России в ее отношении к «Западу». Была ли Россия частью Запада? Или существовала особая русская культура, основанная на православной религиозной традиции? Ответ на эти вопросы был частью концепций российской культурной идентичности. Со времен реформ Петра Великого в конце XVII века, ознаменовавших формальное превращение Московского царства во Всероссийскую империю, интеллектуальные элиты были вовлечены в дискуссию, получившую известность как спор между «славянофилами» и «западниками» о России и Западе и о смысле российской истории 156 .
155
По словам историка Джеффри Хоскинга, в спорах о прошлом, настоящем и национальной идентичности в российском культурном дискурсе «“Запад” был наделен самостоятельным бытием и превратился в единый гомогенный комплекс понятий и институтов, через противопоставление которому приходилось определять “Россию”». Hosking, Russia and the Russians, 275. О взаимоотношениях России с Западом написано очень много. В качестве общего введения в проблему см., например: Paul Dukes, World Order in History: Russia and the West (London: Routledge, 1995); и Russell Bova, ed., Russia and Western Civilization: Cultural and Historical Encounters (Armonk, NY: M. E. Sharpe, 2003). Историографический обзор дебатов XIX века см.: Frances Nethercott, “Russia and the West,” в Europe and Its Others: Essays on Interperception and Identity, ed. Paul Gifford, Tessa Hauswedell (Bern: Peter Lang, 2010), 225–244.
156
Об интеллектуальной истории этих продолжающихся по сей день дискуссий см.: Laura Engelstein, Slavophile Empire: Imperial Russia’s Illiberal Path (Ithaca, NY: Cornell University Press, 2009).
Как члены интеллектуальных элит, российские историки играли ключевую роль в неослабевающем споре о «России и Западе». Специалисты по российской истории должны были определить место России во «всеобщих историях» (англ. world-universal history), написанных их западноевропейскими коллегами, которые историю России обычно упоминали лишь вскользь, если вообще упоминали. В то же время был спрос и на собственных специалистов по всеобщей истории, поскольку уроки западноевропейского прошлого казались полезными для российского настоящего. Как заметил на закате XIX века историк-медиевист П. Г. Виноградов, «То, что на Западе является антикварным интересом, для нас в России является предметом актуальной важности» 157 .
157
Цит. по: Nethercott, “Russia and the West,” 225.
К началу XIX века во всех основных университетах Российской империи были учреждены кафедры как российской, так и всеобщей истории. Частью процесса подготовки к профессорскому званию в имперской России была заграничная поездка (обычно длящаяся около двух лет) для завершения образования и подготовки диссертации. В 1848 году практика была ненадолго отменена из-за революций в Европе и опасений, что находящиеся длительное время за границей российские студенты могут заразиться опасными идеями. Вслед за поражением России в Крымской войне Александр II, пытавшийся модернизировать свою проигравшую войну страну, предпринял ряд масштабных реформ, среди которых был декрет 1863 года, согласно которому университетам предписывалось посылать своих выпускников заканчивать обучение в европейских научных центрах, соответствующих их специализации, причем издержки должны были покрываться либо посылающим университетом, либо Министерством народного просвещения 158 . Молодые выпускники историко-филологических факультетов российских университетов обычно начинали свою заграничную стажировку в интеллектуальной Мекке историков – Германии, а затем ехали в Англию, Францию или Италию. Вернувшись из Европы и заняв профессорские должности в одном из российских университетов, они воссоздавали в своей академической среде те формы академической жизни, к которым приобщились за границей: семинары, исследовательские статьи, научные журналы, аспирантуру и двухступенчатую систему ученых степеней 159 . Вместе с формами академической жизни они усваивали знания, практики и идеи, связанные с научной историей.
158
См.: О. А. Кирьяш. «Практика путешествия как способ формирования представлений о пространстве русскими историками второй половины XIX века». Диалог со временем 39 (2012): 183–195.
159
См.: A. Berkasova, “Die Formierung eines kulturellen Milieus: Russische Studenten und ihre Reisen im spaten 18. Jahrhundert,” в Die Welt erfahren: Reisen als kulturelle Begegnung von 1780 bis heute, ed. Arnd Bauerkamper, Hans Erich Bodeker, Bernard Struck (Frankfurt: Campus, 2004), 239–264.