История российского мусульманства. Беседы о Северном исламе

Бухараев Равиль

Таким образом, мир западного христианства был к XI веку совершенно одержим ощущением своей глубокой греховности, не зная, как избавиться от этого чувства в тех условиях, в которых ему приходилось существовать.

Интересно, что при этом христианство Запада было ровесником мусульманского мира. Переход от язычества кельтского толка к христианству происходил на территории наиболее активной в первом Крестовом походе Франции в VI–VII веках, причем католическому христианству Рима приходилось идеологически бороться не только с упорно сопротивляющимся язычеством, но и с христианством арианского толка, которое исповедовали в первые века своего обращения визиготы Испании и французские Меровинги. В религиозном смысле арианство намного ближе к исламу, чем католичество с его культом Троицы, понять и осознать который были не в состоянии не только средневековые христиане Запада, но и гораздо более просвещенные умы. Британский

ученый Ричард Флетчер в своей подробной книге о христианизации западных стран пишет, что в начальные годы обращения Европы Рим придерживался традиционной точки зрения, что «католическое христианство – не для варваров», так что сама идея христианства была по существа принесена в Европу гонимыми Римом арианами, например, арианским епископом IV века Улфилой. Разница между арианством и католичеством, как впоследствии и русским православием, состояла в том, что

«Арианство было доктриной, проповедовавшей сотворенность Сына Божьего Отцом. Противники арианства, притязавшие на имя «католиков», что буквально означает «всеобщее» или «универсальное», учили, что Отец, Сын и Святой Дух сосуществовали от века и были равными в Боге. Иными словами, Арий пытался избежать любого размытия монотеизма, подчеркивая незримость, царственную единственность и всемогущество Бога, и подчинение Бога Сына Богу Отцу [366] ».

366

Richard Fletcher, “The Conversion of Europe from Paganism to Christianity 371-1386”, HarperCollins Publishers, London, 1997, p. 74.

Очевидно, что в арианстве и исламе было чрезвычайно много Общего в смысле религиозно-нравственной этики и в том смысле, что при всей неприемлемости для ислама идеи Сына Божьего как физической данности эти два религиозных мировоззрения не разводила по разные стороны идея Троицы, которую мусульмане всегда понимали как еретическую множественность Бога и покушение на Его Единство. При этом в арианстве сохранялась не только прямая преемственность абсолюта Единобожия от Ветхого Завета, но и все евангельское учение, из которого проистекала и проистекает нравственная этика Христианства с большой буквы. В этом смысле можно уверенно предположить, что победа католического мировоззрения над арианством и гностицизмом была первым существенным шагом к разрыву между христианством и исламом и первым реальным шагом к Крестовым походам, предпринятым за двести лет по возникновения ислама как религиозного учения [367] .

367

См. Введение.

Переход от арианства к католичеству как переход от религии народного здравого смысла к недоступной простым смертным религиозной схоластике, сделавшей христианское знание исключительным достоянием богословов, был не столько религиозным, сколько политическим шагом. Рождение современной Европы, если под ним понимать образование Великой Римской империи Каролингов, стало прямым результатом этой политики, хотя католик Карл Великий состоял в весьма дружелюбных отношениях с халифом Гаруном ал-Рашидом – настолько, что как отмечает при всей своей неприязни к исламу французский историк XIX века Г. Мишо,

«Взаимное уважение между великим государем франков и великим халифом ислама выражалось посредством частых посольств и роскошных подарков. Гарун ал-Рашид послал в дар Карлу Великому ключи от Святого Гроба и священного города: в этом приношении была политическая идея и что-то вроде смутного предчувствия Крестовых походов [368] ».

Мишо писал свою историю как роман, и, конечно же, никакого предчувствия Крестовых походов не было в отношениях Карла Великого и Гаруна ал-Рашида. Тем более что положение христиан Иерусалима и всего Ближнего Востока было в культурном, экономическом и цивилизационном смысле более благополучным, чем существование западных христиан среди феодальных междоусобиц и глубокой невежественной тьмы раннего средневековья. В этом смысле еще более странным и поверхностным становится оправдание Крестовых походов по Г. Мишо, который говорит, что таким образом крестоносцы преградили путь в Европу «мусульманскому варварству».

368

Мишо

Г. Там же, с. 8.

Перед нами – самый яркий пример ретроспективной оценки истории с точки зрения XIX века: в XII веке нельзя было и сопоставить мусульманство и западное христианство по уровню культуры и того, что называют цивилизованностью. Сравнивать маленькую деревушку Аахен – столицу Карла Великого – с просвещенным Багдадом времен первых Аббасидских халифов не приходилось; да и в вопросах веротерпимости сравнение не в пользу Европы. Именно с соизволения халифа попечением Карла Великого в самом Иерусалиме был создан странноприимный дом для христианских паломников, в пользовании которого были, как признает тот же Мишо, «поля, виноградники и сад в долине Иосафатовой». К тому же в те времена,

«Ежегодно 15 сентября в Иерусалиме открывалась ярмарка: торг, по обыкновению, происходил на площади церкви св. Марии Латинской. Купцы из Венеции, Пизы, Генуи, Амалфи и Марселя имели свои конторы в разных странах на Востоке [369] ».

Возвращаясь в XI век, повторим, что чувство греховности, пронизывавшее и пропитывавшее все существование средневековых христиан Европы, уже не находило себе оправдания и не могло быть смыто ни водой (что само по себе было греховным), ни уходом от мира в монастырь. По существу, не только явные грехи незаконного смертоубийства, стяжательства и корысти, повсеместного предательства и грубой распущенности (феодальное «право первой ночи»), но практически все радости простой человеческой жизни считались греховными в мире западного средневековья, и поэтому человек, считаясь христианином, никак не мог самостоятельно выразить своего религиозного чувства. Для этого у него не было ни грамотности, ни знаний, ни порыва к новому знанию, из которого могли бы проистечь науки и искусства, с такой пышностью и силой расцветшие после реальной встречи ислама и христианства в ходе Крестовых походов.

369

Мишо Г. Там же, с. 8.

Засилие Догмы, не позволявшей никакого нового и тем более самостоятельного осмысления религиозного учения, держало западных христиан в плену, из которого не виделось исхода до Судного Дня. Традиционность церковных обрядов уже не давала удовлетворения их неосознанному стремлению к живой вере, к ощущению живого присутствия Бога, которое с такой силой проявлялось в XI веке в византийском православии и исламе. Эти силы народной религиозности, пребывая под спудом, так или иначе искали себе выхода; ностальгия по Откровению, по той естественной религиозности, которая давала бы человеку ощущение служения Богу собственными силами и талантами в миру и тем самым избавляла бы его от чувства собственного бессилия и греховности, становилась все сильнее, пока наконец не прорвалась Крестовыми походами.

Не дело историка судить поведение народов. Однако истовость религиозного чувства, выразившаяся в Крестовых походах, при всей жестокости и всем чудовищном насилии, которые она породила, имела под собой не только экономические и политические причины, но и чисто религиозную ностальгию по живой Истине – по самой возможности прикоснуться к ней и послужить ей хотя бы разрушительным мечом при полном отсутствии созидательных инструментов такого служения.

Религиозная Догма, закосневшая в традициях и верованиях первого тысячелетия христианства, уже не могла удерживать людей в невежестве и нетерпимости ко всему новому. Сама эволюционная сила человеческого развития призвала Европу к действию, но – в силу ограниченности и невежества средневекового христианства – это действие выразилось не в стремлении к созиданию, которое пришло к Европе только после прямого соприкосновения с культорой и цивилизацией ислама, но в фанатическом стремлении разрушить то, чего Европа не понимала и не могла еще понять.

Здесь явно напрашивается сравнение поведения крестоносцев с поведением ортодоксальных и догматических мусульманских сил в нашем веке. Не имея ответов на вызовы современности в духе «ижтихада», они точно так же прибегают к организованному насилию якобы во имя служения Богу.

Действительно, в свете этой «ностальгии по Откровению» фанатизм сегодняшних псевдо-исламских террористов и апологетов дурно понятого джихада совершенно тождественен фанатизму и нетерпимости крестоносцев. Это наблюдение лишь подчеркивает правоту того взгляда, что причиной насилия всегда является Догма, а не само религиозное Откровение, всегда открывающее человеку только пути созидания и самосовершенствования посредством этого созидания.