История русской литературы с древнейших времен по 1925 год. Том 1
Шрифт:
Другие политические сочинения Герцена отличаются от книги
С того берегатем, что их основная цель – пропаганда; не
бескорыстные поиски истины, а желание повлиять на действия и
взгляды окружающих. Однако именно в них особенно ярко
проявилось герценовское красноречие. Это красноречие
романтического, французского типа – без жестких рамок,
просторное, разнообразное, щедро пользующееся повторами и чисто
эмоциональными
боковой удар, в скобках или в придаточном предложении сделать
эффектное примечание. Лучший пример такого красноречия – письмо
к Мишле по поводу статьи Русский народ и социализм, красноречивое
утверждение различия между народом и государством, защита народа
от обвинения в преступлениях государства, в частности, в отношении
Польши. Этот памфлет остался одним из краеугольных камней
русского революционного социализма.
Красноречие Герцена легко поддается переводу, ибо
основывается не на словах и звуках, а на развитии идей и образов. О
его русском языке существует много суждений. Он откровенно
неправильный – Герцен один из последних великих русских
писателей, выросших на французском языке, и ничуть не боится
честного и неприкрытого галлицизма. Это язык человека, который
одинаково свободно говорит на многих языках. Но это именно его,
герценовский язык, и он обладает совершенно стихийной жизненной
силой. В нем очарование свободы и непосредственности, это текучая
и богатая речь страстного, блестящего собеседника. Хотя он и не
может считаться мастером слова, но если «стиль – это человек», то
Герцен, несомненно, мастер стиля.
Стиль, которым написана его автобиография Былое и думы, тот
же, но еще более раскованный, еще более непосредственный, еще
более разговорный и сравнительно свободный от риторики. Для
большинства читателей эта автобиография остается его главной
книгой. Ее привлекательность главным образом в ее свободе и
очевидной искренности. Не то, чтобы в ней вовсе не было позы, –
Герцен слишком француз и слишком романтик, чтобы обойтись без
позы. В сущности, он один из немногих русских, которые явной позы
не боятся. Отсутствие застенчивости и предельная искренность,
поверхностность, как бы сама собой разумеющаяся театральность
Былого и дум– их главное очарование для непредубежденного
читателя. Но кроме тона и голоса, в воспоминаниях Герцена мало его
«я» и еще меньше самоанализа. Его психология сравнительно
традиционна,
что он говорит о себе в общепринятых общечеловеческих словах.
С этой точки зрения лучшая часть книги – чудесный (недавно
опубликованный) рассказ о романе его жены с Гервегом. Впечатление
абсолютной искренности достигается здесь именно тем, что Герцен
открыто и прямо говорит о человеческих отношениях словами
современного ему романа; и пересказ истинных чувств двух
реальных людей с помощью тогдашних общепринятых
психологических клише производит впечатление всечеловечности,
под которое подпадает каждый читатель.
Но большая часть книги посвящена не себе, и самые
запоминающиеся ее страницы – это те, где автор рассказывает об
окружающем мире. Герцен – великий портретист-импрессионист, и
его впечатления ( impressions) об отце и других родных, о московских
идеалистах и вождях европейской революции незабываемо-живые.
Легкость его прикосновения, скользящего, без всякого нажима,
сообщает этим портретам на диво убедительную подвижность. Не
менее замечательны те пассажи книги, где он подводит под свой
рассказ широкую историческую базу; в первых частях,
повествующих о его жизни до ссылки, содержится самый широкий,
самый правдивый и самый проницательный обзор русской
социальной и культурной истории первой половины девятнадцатого
столетия. Это великая историческая классика.
4. ВОЖДИ РАДИКАЛОВ
Влияние Герцена как генератора идей и фермента мысли, да и
как чисто политического журналиста было очень велико, но он был
слишком орбитальной и сложной личностью для того, чтобы быть
чьим-нибудь представителем или рупором какого-либо движения; ни
одна группа русских радикалов не видела в нем учителя и не
признавала его своим вождем. Место вождя радикальной
интеллигенции, пустовавшее после смерти Белинского, с 1856 г.
занимали последовательно настоящие ее представители –
Чернышевский, Добролюбов, Писарев, Лавров и Михайловский.
Первые два имели между собой много общего. Оба были
сыновьями сравнительно благоденствующих и очень почитаемых
священников. Отбросив все традиционные для отчего дома идеи, они
вместе с тем сохранили многое от атмосферы, в которой выросли:
они были пуританами, аскетами и фанатиками. Как и подобает
пуританам, они соединяли чистоту с ненавистью, и при том что
радикальная церковь считала их святыми, все «еретики»,