История русской литературы с древнейших времен по 1925 год. Том 1
Шрифт:
Все они взволнованы каким-то ветром отчаянной духовной страсти и
тревоги, поднимающейся из глубин его подсознания. И несмотря на
air de famille(фамильное сходство) всех своих персонажей, диалоги и
монологи Достоевского ни с чем не сравнимы по чудесному
искусству индивидуализации. В сравнительно небольшом и узком
мире героев Достоевского поражает огромное разнообразие
индивидуальностей.
Во всех последних
подпольядо Братьев Карамазовых) отделить идеологию от
художественной концепции невозможно. Они нерасторжимо
переплетены. Как я уже говорил, это романы идей, где персонажи,
при всей их огромной жизненности и индивидуальности, в конце
концов не что иное как атомы, заряженные электричеством идей. О
Достоевском кто-то сказал, что он «чувствует идеи» как другие
чувствуют холод, жар или боль. Это отличает его от всех других
художников – умение «чувствовать идеи» можно найти только у
некоторых великих религиозных мыслителей, как Св. Павел,
Бл. Августин, Паскаль и Ницше.
Достоевский – психологический романист, и главное его
средство выражения – анализ. В этом он близнец и зеркальное
отражение Толстого. Но и предмет, и метод его анализа совершенно
иные, чем у Толстого. Толстой разбирает душу в ее жизненных
аспектах; он изучает физиологическую основу мышления,
подсознательную работу человеческой воли, анатомию
индивидуального действия. Когда он подходит к высшим духовным
переживаниям, они оказываются за пределами, не в той плоскости,
где жизнь. У них нет измерений; они полностью противоречат
обычному человеческому опыту. Напротив, Достоевский действует
именно в тех психических областях, где мысль и воля находятся в
постоянном контакте с высшими духовными сущностями, где поток
обычного опыта постоянно разбивается о последние и абсолютные
ценности и где никогда не стихает ветер духа. Интересно сравнить,
как Толстой и Достоевский разбирают одно и то же чувство – чувство
мучительной неловкости. Оба от него страдали. Но у Толстого это
чисто социальное ощущение, сознание невыгодного впечатления,
которое производит внешний вид человека и его поведение на тех,
кому он хотел бы понравиться. Поэтому, когда он стал социально
независим и стихли его социальные амбиции, тема эта перестала
Толстого занимать. У Достоевского же муки неловкости – это муки
конечной и абсолютной ценности человеческой личности, раненой,
непризнанной
Поэтому жестокостьДостоевского находит в анализе раненого и
страждущего человеческого достоинства особенно широкое поле
деятельности. У Толстого муки самосознания или имеют социальный
характер, или перестают действовать; у Достоевского самосознание
метафизично и религиозно и исчезнуть не может никогда. И тут
снова возникает суждение о «чистоте» Толстого и «нечистоте»
Достоевского: Толстой мог победить все свои человеческие
недостатки и предстать перед вечностью как «голый человек».
У Достоевского самый дух его неразрывно опутан символической
сетью «относительной реальности». Отсюда позднейшее осуждение
Толстым излишних подробностей реализма, поскольку они не несут
главного, и неспособность Достоевского когда-либо переступить
границы временного.
Аналитический метод Достоевского тоже отличен от
толстовского. Он не рассекает, а воссоздает. Вопрос Толстого
всегда – почему?Вопрос Достоевского – что?Благодаря этому он
может во многих романах обходиться без прямого анализа чувств и
выявлять внутреннюю жизнь своих персонажей через их действия и
речи. Ибо то, что они есть, неизбежно выявляется в том, что они
делают и что говорят. Это символистская позиция, отражающая веру
в непременную реальную связь между относительным (поведением) и
абсолютным (личностью), в то время как для «пуритан ского»
мышления Толстого поведение – это только покрывало, наброшенное
на не имеющую измерений душевную суть.
Записки из подполья– произведение, которое хронологически
впервые являет нам зрелого Достоевского, содержит уже всю
квинтэссенцию его «я». Оно не может рассматриваться просто как
художественная литература. Литературы в нем не больше, чем
философии. Его нужно было бы связать с его публицистикой, не будь
оно выражением более глубокого и значительного духовного уровня
его личности. В творчестве его это произведение занимает
центральное место. Здесь его базово трагическое восприятие жизни
ничем не смягчено и безжалостно. Оно выходит за пределы искусства
и литературы, и место его среди великих мистических откровений
человечества. Вера в высшую ценность человеческой личности и ее
свободы, в иррациональную, религиозную и трагическую основу