История времен римских императоров от Августа до Константина. Том 2.
Шрифт:
Какими бы проникновенными ни казались современному читателю подобные отрывки его писем, как исторические источники «Панегирики» и десять книг «Писем», среди которых находится переписка с Траяном и его ответы, представляют большое значение. Так как письма знакомят не только с проблемами римского высшего слоя, но и с проблемами провинции.
Именно запросы Траяну, которые посылал Плиний, будучи легатом Августа с консульской властью в провинциях Вифиния и Понт, освещают слабости и финансовые заботы городов этого региона. Чтобы их устрашить, Плиний с его опытом по руководству больших касс был безусловно подходящим человеком, и, несмотря на его ограниченность, неуверенность и несамостоятельность, он всегда оставался усердным, преданным и корректным. Как показывает письмо об обращении с христианами, которое будет подробнее обсуждено позже, он заботился
В переписке Плиния Младшего встречается и Тацит (56—120 гг н.э.), величайший историк Рима. В сжатой форме введения к своей «Истории» он свидетельствует о том, что «начало моему восхождению по пути почестей положил Веспасиан, Тит умножил их, а Домициан возвысил меня еще больше...» Как и Плиний Младший, он сделал карьеру при Домициане, потом в апологетической форме при «плохом» принцепсе защищал послушание и сдержанность, тем не менее убедительно дискредитировал Домициана. Принципаты Нервы и Траяна Тацит встретил с большим ожиданием, потом, однако, познакомился с имманентными структурами политической системы.
Тацит тоже успешно выступал как оратор. В 97 г.н.э. он произнес речь, посвященную памяти Вергиния Руфа, три года спустя участвовал в большом процессе по взяткам против Мария Приска. Высшими точками его карьеры были должность консула-суффета в 97 г.н.э. и наместничество в Азии в 112/113 гг. н.э.
В 98 г.н.э. Тацит опубликовал «Агриколу», своеобразное похвальное слово своему тестю, которого он представил примерным наместником и настоящим завоевателем Британии, но и не в последнюю очередь жертвой тирании Домициана. Тацит надеялся, что его маленькое произведение, «задуманное как воздаяние должного памяти моего тестя Агриколы, будет принято с одобрением или во всяком случае снисходительно; ведь оно — дань сыновней любви» (Тацит. Санкт-Петербург: «Наука», 1993, с. 314). Разумеется, он достиг того, что утверждал в конце своего похвального слова:
«Все, что мы любили в Агриколе, чем восхищались в нем, остается и останется в душах людей, в вечном круговращении времени, в славе его деяний; много выдающихся людей древности поглотило забвение, как если бы они были бесславными и безвестными; но Агрикола, чей образ обрисован и запечатлен для потомства, пребудет всегда живым» (Там же, с. 137).
Как в «Агриколе» Тацит дополнил свое похвальное слово длинным экскурсом о Британии и ее оккупации и сопроводил обзором политического и духовного климата ужасного правления Домициана, так и в появившейся в том же году «Германии» он не ограничился голым изложением доступного ему этнографического материала. И здесь произведение носит личный отпечаток; Домициан снова дискредитирован, германцы идеализированы, чтобы показать приходящим в упадок римлянам достойные подражания формы жизни:
«Так ограждается их (женщин) целомудрие, и они живут, не зная порождаемых зрелищами соблазнов, не развращаемые обольщениями пиров. Тайна письма равно неведома и мужчинам, и женщинам. У столь многолюдного народа прелюбодеяния крайне редки; показывать их дозволяется незамедлительно и самим мужьям: обрезав изменнице волосы и раздев донага, муж в присутствии родственников выбрасывает ее из своего дома и, настегивая бичом, гонит по всей деревне; и сколь бы красивой, молодой и богатой она ни была, ей больше не найти нового мужа. Ибо пороки там не смешны, и развращать и быть развращенным у них не называется идти в ногу с веком. Но еще лучше обстоит с этим у тех племен, где берут замуж лишь девственниц и где, дав обет супружеской верности, они утрачивают надежду на возможность вступления в новый брак... Ограничивать число детей или умерщвлять кого-либо из родившихся после смерти отца считается среди них постыдным, и добрые нравы имеют там большую силу, чем хорошие законы где-либо в другом месте» (Там же, с. 345).
Временная аттрибуция уже упомянутых «Диалогов об ораторах» спорна.
В своей частично сохранившейся «Истории», законченной около 110 г.н.э. и отображающей промежуток времени между 69 и 96 гг. н.э., Тацит обращается к традиционной анналистической форме римской историографии. Содержание этого труда и его основные акцепты сам Тацит изложил следующим образом: «Я приступаю к рассказу о временах, исполненных несчастий, изобилующих битвами, смутами и распрями, о временах свирепых даже в мирную пору. Четыре принцепса заколоты; три гражданские войны, множество внешних и еще больше таких, что были одновременно
Время это, однако, не вовсе было лишено людей добродетельных и оставило нам также и хорошие примеры. Были матери, которые сопровождали детей, вынужденных бежать из Рима; жены, следовавшие за мужьями; друзья и близкие, не отступившиеся от опальных; зятья, сохранившие верность попавшему в беду тестю; рабы, чью преданность не могли сломить даже пытки; благородные мужи, достойно сносившие несчастья, стойко встречавшие смерть подобно прославленным героям древности. Мало того, что на людей обрушились бесчисленные бедствия; небо и земля полны были чудесных явлений: вещая судьбу, сверкали молнии, и знамения — радостные и печальные, смутные и явные — предрекали будущее. Словом, никогда еще боги не давали римскому народу более ясных и более ужасных свидетельств, что дело их — не заботиться о нас, а карать» (там же, с. 385—386).
Законченное в раннеадриановское время произведение «Анналы о кончине божественного Августа» Тацит обосновал так: «...Но о древних делах народа римского, счастливых и несчастливых, писали прославленные историки; не было недостатка в блестящих дарованиях и для повествования о времени Августа, пока их не отвратило от этого все возрастающее пресмыкательство перед ними. Деяния Тиберия и Гая, а также Клавдия и Нерона, покуда они были всесильны, из страха перед ними были излагаемы лживо, а когда их не стало — под воздействием оставленной ими по себе свежей ненависти. Вот почему я намерен, в немногих словах рассказав о событиях под конец жизни Августа, повести в дальнейшем рассказ о принципате Тиберия и его преемников, без гнева и пристрастия, причины которых от меня далеки» (Там же. с. 7).
Римская историография, включая сенаторскую историографию Тацита, носила отпечаток традиционных категорий и норм римского ведущего слоя. Даже она была инструментом общественной и политической легитимизации; моральные и политические принципы всегда были тесно переплетены. Не случайно первая фраза «Агриколы» указывает на задачу «сообщить потомкам о деяниях и правах знаменитых людей». Эти связи, с одной стороны, привели к силе инерции и преемственности образцового поведения, к изолированию и обязательности классических примеров, с другой же стороны к поляризации исторического приговора на крайности — честь и презрение. В обожествлении «хорошего» и в предании проклятью памяти «плохого» принцепса эта тенденция при принципате испытала свой последний взлет.
Ориентирование действия в настоящем на великие примеры прошлого, а также на приговор будущего были традиционными. Тацит, однако, в оценках своей историографии гораздо более решительно и последовательно принимает во внимание силу и воздействие разных временных измерений. Правда, и для него классическая Римская Республика представляла не только фон деяний, нравов и поведения, но и фон самой историографии («Диалоги об ораторах»). Однако одновременно он сознавал, что условия политического и морального бытия, как и историография, определяются настоящим. Он отчетливо видел, что нормы и нравы могут устаревать, и поэтому для историка очень важно понимать условия своего времени: