История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 11
Шрифт:
Арест художника Погомаса уверил нас, что это он донес на вас правительству по поводу фальшивки, чтобы отомстить за то, что вы сказали нам его выгнать. Художник оставался под арестом в цитадели, и мы думали, что его должны держать как гарантию его осуждения. Это рассуждение заставило нас думать, что вы выпущены на свободу, как только мы узнали, что Погомас был выпущен из цитадели только для того, чтобы быть высланным в Геную. Это означало, что ваши паспорта вернулись от двора, признанные легитимными; но, несмотря на это, видя, что вы остаетесь там, Нина больше не знала, что и думать, и граф не отвечал более на расспросы, что она ему делала по поводу вашего задержания. Сама лживая, она аплодировала тайне, уважая резоны, которые он мог иметь, храня молчание относительно того, что касается вас.
Мы, наконец, узнали, что вас полностью освободили. Нина была уверена, что увидит вас в партере и будет торжествовать в своей ложе перед публикой, которая смотрела на нее как на ту, что смогла заставить капитан-генерала
— Как произвели на свет?
— Да. Знайте это. Нина — моя дочь.
— Возможно ли это? Все считают ее вашей сестрой.
— Она также и моя сестра, так как она дочь моего отца.
— Что я слышу! Ваш отец вас полюбил?
— Да, мне было шестнадцать лет, когда он обрюхатил меня ею. Она — дитя преступления; и Бог справедливо желает, чтобы это она меня наказывала. Мой отец умер, избегнув ее мести, но я перережу ей глотку раньше, чем она убьет меня. Я должна была задушить ее в колыбели.
Охваченный ужасом, я не знал, что ответить на этот ужасный рассказ, в правдивости которого нельзя было сомневаться. Я спросил у нее, знает ли Нина, что она ее дочь, и она сказала, что ее отец сам ей об этом сказал, когда ей было одиннадцать лет, что это был тот добрый папа, который первый сорвал ее плод, и который наверняка бы ее тоже обрюхатил, если бы не умер в тот же год.
Слыша об этой второй выходке шарлатана Пеланди, я вынужден был рассмеяться. Этот человек имел несчастье влюбиться в своих дочерей и своих внучек. Я нашел, что в природе это не должно вызывать ужаса, и что весь ужас, который испытывают от этого люди, происходит только от воспитания и привычки. Я спросил у этой женщины, как граф Рикла влюбился в Нину.
— Слушайте. История не длинная и странная. Едва приехав в Барселону, два года назад, прибыв из Лиссабона, где она оставила Бергонци, своего мужа, она была принята фигуранткой в балет, благодаря своему прекрасному лицу, потому что в том, что касается таланта, она не могла сделать и одного па. Все, что она умела, был прыжок с поворотом, который называют ребальтада ; делая этот прыжок, она с удовольствием слышала аплодисменты из партера, потому что тогда были видны ее трусы вплоть до пояса. Следует знать, что здесь существует театральный закон, что всякая танцовщица, которая в прыжке показывает свои трусы публике, приговаривается к штрафу в один экю. Нина, которая ничего не знала, выполняла свою ребальтаду, публика хлопала в ладоши, она повторяла ее еще красивей, и по окончании балета инспектор ей сказал, что в конце месяца она недосчитается, по меньшей, мере двух экю из-за своих неприличных прыжков. Она клялась, она ругалась, но не могла противиться закону. Знаете, что она сделала через день, чтобы отомстить? Она выступила без трусов и проделала свою ребальтаду с той же мощью, что вызвало в партере такую веселую суматоху, подобной которой не слышали в Барселоне. Граф Рикла, который, находясь в своей ложе первого ряда в этом театре видел все лучше, чем кто бы то ни было, ощутил ужас одновременно с восторгом и сказал инспектору, которого велел вызвать, что следует примерно наказать эту наглую нарушительницу закона, иначе, чем штрафом.
— А пока, — сказал он, — приведите ее ко мне.
Итак, входит Нина в ложу вице-короля со своим дерзким видом и спрашивает, чего он от нее хочет.
— Вы наглая особа, которая пренебрегла уважением публики и законами, и вы заслуживаете сурового наказания.
— Что я сделала?
— Тот же прыжок, что и позавчера.
— Это правда, но я никак не нарушила ваш каталанский закон, потому что никто не может сказать, что видел мои трусы. Чтобы быть уверенной, что никто их не увидит, я их вообще не надела. Могла ли я сделать больше в угоду вашему дурацкому закону, который уже стоил мне двух экю? Ответьте мне.
Вице-король и все важные персоны, что там были, должны были сделать над собой усилие, чтобы удержаться от смеха, потому что, как вы знаете, важность не терпит смеха. Чертовка Нина, по существу, была права, и диспут насчет нарушения этого закона, нарушен он или нет, выглядел бы странно из-за деталей, которые следовало привлечь, чтобы доказывать, что Нина была вдвойне виновна.
Неделю спустя давали новый балет моего мужа, который понравился до того, что публика потребовала повторения. Граф послал сказать, что требование публики будет удовлетворено, и танцоры и танцовщицы были оповещены в своих ложах, чтобы приготовиться к повторному исполнению. Нина, которая была уже почти раздета, сказала моему мужу, чтобы обошлись без нее. Это было невозможно; она представляла персонажа, необходимого в этом балете. Она смеется над его доводами, она не хочет. Мой муж отчитывается перед инспектором о причине, что мешает удовлетворить требование партера; инспектор идет в ложу Нины, он хочет ее уговорить — ничего не получается; он ее ругает, он ей грозит — все напрасно; он ее упрекает — Нина встает, и выставляет его за дверь за плечи, так грубо, что маленький мужчина чуть не падает. Он идет в ложу Е.В., объясняет ему положение, и два солдата тут же идут привести Нину к губернатору в том виде, как она есть, не в рубашке, но в виде неприличном, к несчастью для того, кому, для того, чтобы ее наказать, совсем не нужно видеть ее в столь глубоком неглиже. Вы знаете, насколько плутовка хороша. Губернатор говорит ей, немного сниженным тоном, то, что должен ей сказать, но Нина, слегка приободрившись, говорит ему, что он может ее убить, но танцевать не заставит. Пусть пропадут Испания, партер, и вся земля вместе с ним, я не хочу танцевать, и вы неправы, что хотите меня заставить это делать, потому что в моем ангажементе нет такого, чтобы я должна была танцевать два раза в одном балете, в тот же вечер; и я настолько возмущена вашим тираническим поведением и оскорблением, которое вы хотите мне нанести своим мерзким деспотизмом, что теперь заявляю вам, что не желаю больше танцевать в этом театре ни этим вечером, ни завтра, никогда. Я не попрошу у вас ни су, позвольте мне уйти к себе и знайте, что я венецианка и свободна. Я согласна, что, несмотря на это, вы можете заставить меня вынести всяческие неприятности. Я вынесу все твердо, и если вы не вынудите меня умереть, я отомщу, рассказав всем в Италии, как обращаются с порядочными женщинами у вас.
Губернатор, удивленный, заявил, что Нина сумасшедшая. Он вызвал моего мужа и сказал ему дать балет без нее и не рассчитывать на нее в будущем, потому что больше она не работает. Затем он сказал Нине уходить и приказал ее отпустить. Она вернулась в ложу, где оделась и вернулась к нам, где она жила. Мой муж дал балет, как смог, но губернатор, граф Рикла, почувствовал себя по уши влюбленным в непокорную.
У нее было ценное кольцо, которое она думала продать, чтобы вернуться в Италию. На следующий день пришел Молинари, очень плохой певец, и сказал, что Е.В. имеет желание ее видеть завтра, в маленьком доме в провинции, чтобы удостовериться, не сумасшедшая ли она, так как она говорила с ним так, как никто и никогда до того. Это было то, чего Нина и хотела, она была уверена, что одержит над ним победу. Она велит Молинари сказать Е.В., что она находит его умным и ласковым. За этим первым свиданием, согласно своднику Молинари, последовало все остальное. Чтобы сохранить для себя этого сеньора и увериться, что она держит его все время в своих оковах, она обращается время от времени с ним сурово, и этим делает его счастливым, когда становится милостивой. Он не может с ней расстаться.
Вот что я узнал от этой кровосмесительной Шицца, которой могло быть тогда сорок лет Через два года от этого времени читатель окажется в Болонье, где снова увидит Нину. Тогда мы о ней поговорим.
На следующий день я получил ответ от Генриетты. Во его копия:
«Нет ничего более романтичного, мой старый друг, чем наша история при нашей встрече в моем сельском доме, шесть лет назад, и настоящая, через двадцать два года после нашего расставания в Женеве. Мы оба постарели. Поверите ли, что, несмотря на то, что я вас еще люблю, я очень рада, что вы меня не узнали? Это не то, чтобы я стала некрасивой, но полнота мне дала другую физиономию. Я вдова, счастлива и достаточно обеспечена, чтобы заверить вас, что если вам не хватит денег у банкиров, вы найдете их в кошельке у Генриетты. Не возвращайтесь в Экс, чтобы встретиться со мной, потому что ваше возвращение вызовет толки, но если вы вернетесь снова в Экс через какое-то время, мы сможем увидеться, хотя и не как старые знакомые. Я чувствую себя счастливой, когда думаю, что способствовала продлению вашей жизни, поместив возле вас женщину, чье доброе сердце и верность я знаю. Я очень рада, что она сказала вам все теперь. Если вы хотите начать со мной переписку, я сделаю все возможное, чтобы ее поддерживать. Мне очень любопытно знать, что вы делали после вашего бегства из Пьомби. Я обещаю вам, теперь, когда вы дали мне такое сильное доказательство вашей деликатности, рассказать вам всю историю, которая была причиной нашей встречи в Чезене, и историю моего возвращения на родину. Первая — это секрет для всего мира. Единственно г-н д'Антуэн знает ее частично. Я благодарна вам за то, что вы не знакомы ни с кем из моего нынешнего здешнего существования, хотя Марколина должна была рассказать вам все, что я ей поручила. Скажите мне, что стало с этой очаровательной девушкой. Прощайте».