История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 11

Казанова Джакомо

Мы вдвоем занялись этим делом, настроенные весьма по-боевому, имея в своем распоряжении девицу, которая, далекая от того, чтобы сопротивляться, говорила, что не желает ничего лучше, чем быть кем-нибудь избавленной от своего надоевшего груза. Догадавшись сразу, что наши затруднения проистекают оттого, что она плохо себя чувствует, я должен был бы либо сразиться с ней, как я поступил с одной из подобных ей в Венеции двадцать пять лет назад, либо уйти; но ничего подобного — я решился, как безумец, восторжествовать над ней с помощью силы, вообразив, что смогу ее изнасиловать. Возраст геройств такого рода прошел. Пробившись напрасно два часа подряд, я вернулся в свою гостиницу, оставив там своего друга. Я лег с весьма неприятным ощущением в правом боку, и, проспав шесть часов, проснулся в очень

плохом состоянии. Налицо был плеврит. Старый врач, который заботился обо мне, не хотел пустить мне кровь. Меня стал беспокоить сильный кашель; на следующий день я начал кашлять кровью, и недуг настолько усилился в шесть или семь дней, что меня исповедали и соборовали. Это было на десятый день, после трех дней слабости, когда опытный старый врач стал вновь отвечать за мою жизнь и заверил всех, кто мной интересовался, что я возвращаюсь; но я перестал кашлять кровью лишь на восемнадцатый день. Началось выздоровление, которое длилось три недели, и которое я нашел более тягостным, чем саму болезнь, потому что болезнь приносит страдание, но не надоедает. Чтобы заниматься собой, ничего не делая, нужен ум, а у больного его нет совсем. Во все время острого протекания этой болезни при мне находилась и меня обслуживала женщина, которой я не знал и не знал, откуда она взялась. В состоянии апатии, в котором я находился, я ни разу не поинтересовался, откуда она приходит; я был прекрасно обихожен, и ожидал своего выздоровления, чтобы вознаградить ее и отпустить. Она была не старая, но не так скроена, чтобы вызвать у меня мысль с ней развлечься; она перестала спать в моей комнате, когда увидела, что я выздоравливаю, и после Пасхи, начав выходить, я подумал ей заплатить и расстаться с ней.

В тот момент, когда, хорошо ей заплатив, я попрощался с ней, я спросил, кто направил ее ко мне, и она ответила, что это был врач. Она ушла. Несколько дней спустя я стал благодарить врача за то, что он нашел мне эту женщину, которой я, может быть, обязан жизнью, и он мне ответил, что она меня обманула, потому что он ее не знает. Я спросил у хозяйки гостиницы, знает ли она ее, и она ответила, что нет. Никто не мог мне сказать, ни кто эта женщина, ни через кого она вышла на меня. Я выяснил это только при моем отъезде из Экса, и читатель узнает это через четверть часа.

После своего выздоровления я позаботился достать на почте мои письма, и вот странная новость, которую я извлек, читая письмо, которое мой брат написал мне из Парижа в ответ на то, что я написал ему из Перпиньяна. Он благодарил меня за письмо, что я ему написал, потому что из него он узнал, что я не был убит в пределах Каталонии.

«Тот, — писал он мне, — кто передал мне эту ужасную новость как вполне верную, — это один из твоих лучших друзей: граф де Мануччи, джентльмен из посольства Венеции».

Это письмо мне все разъяснило. Этот лучший из моих друзей простер свою месть до того, что нанял трех убийц, чтобы лишить меня жизни. Тут он совершил ошибку. Он был так уверен в успехе, что объявил об убийстве как о свершившемся факте; если бы он подождал, он увидел бы, что, объявляя об этом, не будучи уверенным в нем, он себя раскрывает. Когда я встретил его в Риме два года спустя и захотел уличить в его низости, он отрицал все, сказав, что он получил эту весть из Барселоны. Но мы поговорим об этом, когда будем в том времени.

Компания за табльдотом была превосходная, я обедал и ужинал там каждый день. Заговорили однажды за обедом о паломнике и паломнице, которые только что прибыли, которые были итальянцами и пришли из С.-Жак де Галис пешком, которые должны были быть персонами высокого ранга, потому что, войдя в город, они раздали много денег бедным. Паломница, как нам говорили, была очаровательная, молодая, в возрасте восемнадцати лет, которая, будучи очень усталой, сразу пошла спать. Они остановились в той же гостинице; мы все этим очень заинтересовались. Я как итальянец должен был вбить себе в голову нанести визит этим существам, которые должны были быть либо богомольцами, либо мошенниками.

Мы застали паломницу сидящей в кресле и выглядящей как человек, замученный усталостью, замечательный своей молодостью, своей красотой, которую ее грусть лишь усиливала,

и распятием из желтого металла, шести дюймов длиной, которое она держала в руках. Она отложила его при нашем появлении и встала, чтобы оказать нам вежливый прием. Паломник, который поправлял ладанки на своей черной клеенчатой накидке, не двинулся; он, казалось, хотел нам сказать, переводя взгляд на свою жену, что нас должна интересовать только она. Ему на вид было на пять или шесть лет больше, чем ей, небольшого роста, довольно хорошо сложенный, с достаточно выразительным лицом, отражающим дерзость, наглость, насмешку и плутовство, в отличие от жены, лицо которой отражало благородство, скромность, наивность, нежность и целомудрие. Эти два существа, говорившие по-французски лишь настолько, чтобы с большим трудом быть понятыми, вздохнули с облегчением, когда я заговорил с ними по-итальянски.

Она сказала, что она римлянка, и ей не обязательно было это говорить, так как ее милый выговор сказал мне об этом; что до него, я решил, что он сицилиец, несмотря на то, что он сказал мне, что он неаполитанец. Его паспорт, помеченный Римом, называл его Бальзамо. Она называлась Серафиной Фелициани и никогда не меняла своего имени. Читатель еще встретит этого самого Бальзамо, ставшего через десять лет от этого времени Калиостро.

Она сказала нам, что возвращается в Рим со своим мужем, довольная тем, что выполнила свои обеты Св. — Якову Компостельскому и в Нотр-Дам Дель Пилар, идя туда пешком и так же возвращаясь, живя все время милостыней, напрасно желая нищеты, чтобы иметь и заслужить больше милости перед Богом, в которой она столь нуждалась в своей жизни.

— Было бы прекрасно, — говорила мне она, — получать милостыню в одно су, но мне все время дают серебро и золото, так что мы все время вынуждены, чтобы выполнять свой обет, раздавать бедным, заходя в города, все деньги, что остаются у нас, которые, если бы мы их сохранили, сделали бы нас повинными в нарушении доверия к нам Провидения.

Она сказала нам, что ее муж, очень сильный человек, не страдал, но что она испытала самые большие страдания, шагая все время пешком и ночуя на плохих кроватях, почти все время опасаясь контактов с кожными больными, отчего потом будет очень трудно излечиться.

Мне показалось, что она рассказывает нам об этом обстоятельстве лишь для того, чтобы пробудить наше любопытство убедиться в в чистоте ее кожи на плечах и руках, которые она между тем показывала нам, белые и совершенно чистые. В ее лице был только один недостаток: ее веки, слегка гноящиеся, вступали в противоречие с ее прекрасными голубыми глазами. Она сказала нам, что рассчитывает отдохнуть три дня и затем пойти в Рим, через Турин, чтобы выполнить свой обет — поклониться Святой Плащанице. Она знала, что таких есть несколько в Европе, но ее заверили, что настоящая это та, что хранится в Турине; это та, которой воспользовалась Св. Вероника, чтобы осушить покрытое потом лицо нашего Спасителя, и на котором запечатлелось его божественное лицо.

Мы ушли, очень довольные, от прелестной паломницы, сомневаясь, однако, в ее набожности. Что до меня, еще слабого от болезни, она не вызвала во мне никаких особых желаний, но все те, что были со мной, охотно бы с ней поужинали, если бы смогли завлечь ее в доброе приключение. На завтра паломник пришел ко мне спросить, не хочу ли я подняться, чтобы позавтракать с ним и его женой, либо, если хочу, чтобы они спустились ко мне; было бы невежливо ответить им, что ни то ни другое; я ответил, что они доставят мне удовольствие, спустившись. За этим завтраком паломник, расспрошенный относительно его профессии, сказал мне, что он рисовальщик пером в том жанре, который называют светло-темным [34] . Его наука состояла лишь в том, чтобы копировать эстамп, совершенно не придумывая нового; но он заверил меня, что он замечателен в своем искусстве, потому что может взяться скопировать весь эстамп настолько точно, что кому бы то ни было будет затруднительно найти разницу между оригиналом и копией.

34

черно-белым?