История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 11

Казанова Джакомо

Моя комната отделялась от комнаты Его Высокопреосвященства лишь тонкой перегородкой, и я слышал, ужиная, как он делал строгий выговор кому-то, кто должно быть был его главным служащим и занимался вопросами путешествия. Основанием для проявления истинного гнева кардинала послужило то, что этот человек экономил на затратах на обед и на ужин, как если бы его хозяин был самым нищим из испанцев.

— Монсеньор, я не экономлю ничего, но невозможно тратить больше, по крайней мере, если я не заставлю трактирщиков брать с меня вдвое больше того, что стоят продукты, что они вам дают, и что вы сами находите достаточным из того, что вы хотели бы иметь из дичи, рыбы и вин.

— Это может быть, но вы, имея немножко ума, могли бы заказывать заранее нарочным продукты в тех местах, где я потом не остановлюсь, и за которые, тем не менее, мы заплатим, и велеть готовить на двенадцать, когда нас бывает не более шести, и при этом заказывать все время три стола — один для нас, другой — для моих офицеров и третий для моих слуг. Я видел здесь, что вы дали почтальонам

только двадцать су на выпивку; я от этого краснел; сверх того, что следует гидам, надо давать всякий раз по меньшей мере экю, и когда вам дают сдачу с луи, следует оставлять ее на столе. Я видел, что вы клали ее в карман. Это нищенство. Будут говорить в Версале, в Мадриде и в Риме, потому что все всем известно, что кардинал де ла Серда нищий или скупой. Поймите, что я ни тот ни другой. Либо перестаньте меня позорить, либо идите вон.

Таков характер большого испанского сеньора; но кардинал, в сущности, был прав. Я его видел назавтра при его отъезде. Какая фигура! Он не только был мал, дурно сложен, смугл, но его физиономия была настолько некрасива и низменна, что я понял действительную необходимость для него стараться произвести впечатление изобилием и выделяться декорациями, так как без этого его принимали бы за мальчика с конюшни. Любой человек, имеющий неприятную внешность, должен, если он может и если у него хватает ума, сделать все, чтобы отвратить взоры от изучения его внешности. Внешние атрибуты — это превосходное средство против этого дурного подарка природы. Использовать внешнюю пышность — это единственный способ некрасивых выигрывать войну против красоты.

На следующий день я получил весточку от маркиза д'Арженс. Мне сказали, что он за городом, у своего брата маркиза д'Эгий, президента Парламента, и я туда направился. Этот маркиз, знаменитый своей постоянной дружбой, которой почтил его покойный Фридрих II, более, чем своими трудами, которые никто больше не читает, был тогда уже стар. Этот человек, большой сладострастник, очень благородный, любезный, приятный, совершенный эпикуреец, жил с комедианткой Кошуа, на которой женился, и она была этого достойна. Как жена, она полагала своим долгом быть первой служанкой своего мужа. Этот маркиз д'Арженс был, впрочем, глубоко образованным человеком, знатоком греческого и древнееврейского языков, одаренным от природы счастливой памятью и, соответственно, полным эрудиции. Он встретил меня очень хорошо, благодаря тому, что написал ему мой друг милорд Маршал; он представил меня своей жене, а также президенту д'Эгий, своему брату, прославленному члену Парламента Экса, достаточно богатому, другу литературы, обладающему нравом, отвечающим более его характеру, чем его религии, и этим многое сказано, так как он был искренне верующим, хотя и человеком умным. Друг иезуитов до такой степени, что сам стал иезуитом, тем, кого зовут «короткополые» (de robe courte), он нежно любил своего брата, жалея его и надеясь, что действенная вера вернет его в лоно церкви. Его брат ободрял его в его надежде, посмеиваясь, и тот и другой остерегались задеть друг друга, говоря о религии. Меня представили многочисленной компании, состоящей из родственников, мужчин и женщин, всех любезных и вежливых, как и вся знать Прованса, в высшей степени такая. Там игрались комедии в маленьком театре, готовили вкусную еду и гуляли, несмотря на погоду. В Провансе зима сурова, только когда дует ветер, и, к несчастью, северный ветер дует там очень часто. Берлинка, вдова одного из племянников маркиза д'Арженс, была там со своим братом по фамилии Шускуски. Этот мальчик, очень юный и очень веселый, проявлял вкус ко всем развлечениям, что проводились в доме у Президента, не обращая никакого внимания на религиозные действия, что выполнялись там каждый день. Профессиональный еретик, когда ему случайно приходилось подумать о церкви, играя на флейте в своей комнате, когда весь дом присутствовал на мессе, которую иезуит, исповедник всей семьи, служил ежедневно; он над всем смеялся; но не так обстояло дело с юной вдовой, его сестрой. Она не только заделалась католичкой, но стала набожной до такой степени, что весь дом смотрел на нее как на святую. Это была заслуга иезуита. Ей не минуло и двадцати двух лет. Я узнал от ее брата, что муж, которого она обожала, умирая у нее на руках и будучи в сознании, как все, кто умирает от грудной болезни, сказал ей напоследок, что не может надеяться увидеться с ней в вечности, по крайней мере, если она не решится стать католичкой.

Эти слова запечатлелись в ее памяти, она решилась покинуть Берлин, чтобы повидать своих родственников со стороны покойного мужа. Никто не решился воспротивиться ее желанию. Она уговорила своего старшего брата, восемнадцати лет, сопровождать ее, и когда оказалась в Эксе, хозяйкой самой себе, она доверила родственникам, людям набожным, свое призвание. Это открытие вызвало радость в доме; ее лелеяли, ее ласкали, ее заверили, что у нее нет другого способа, чтобы вновь увидеть своего супруга телесно и душой, иезуит занялся ее обращением, как сказал мне маркиз д'Арженс, без необходимости катехизации, так как она была уже крещенная, и она отреклась от своей прежней веры. Эта недозрелая святая была некрасива. Ее брат стал сразу моим другом. Это он, проводя все дни в Эксе, водил меня во все дома.

За столом нас бывало по меньшей мере человек тридцать. Добрый стол без излишеств, тон доброй компании, пристойные высказывания в отточенном стиле, без употребления слов двойного смысла с аллюзиями на любовную тематику, которые каждый мог бы понимать

по-своему. Я заметил, что когда что-то такое выскальзывало из уст маркиза д'Аржанс, все женщины делали гримасу и отец-исповедник быстро перескакивал к другой теме. Я никогда не мог бы вообразить, чтобы этот человек был исповедником, либо иезуитом, потому что, одетый, как одевается аббат в сельской местности, он не имел ни соответствующего вида, ни воротничка. Это маркиз д'Аржанс меня просветил. Присутствие этого человека, между тем, не вносило никакого препятствия в мою природную веселость. Я рассказал в умеренных терминах историю образа Святой Девы, кормящей младенца Иисуса, перед которым испанцы теряли всю свою набожность, пока бдительный кюре не приказал прикрыть ей грудь густой вуалью. Не могу сказать, какой оборот я придал этому рассказу, но все женщины вынуждены были засмеяться. Этот смех не понравился иезуиту до такой степени, что он позволил себе заявить, что не следует публично рассказывать истории, допускающие двусмысленное толкование. Я поблагодарил его наклоном головы, и маркиз д'Аржанс, чтобы повернуть разговор, спросил у меня, как я назову по-итальянски большой пирог, который м-м д'Аржанс распределяла на столе, и который весь стол нашел превосходным. Я сказал, что мы называем его una crostata, но я не знаю, как назвать начинку, которой он нафарширован. В этой начинке были кусочки сладкой телятины, шампиньоны, донца артишоков, фуа гра [31] и не знаю что еще! Иезуит нашел, что называя все это начинкой [32] , я глумлюсь над вечным блаженством. Я не мог сдержаться от громкого хохота, и г-н д'Эгий счел своим долгом стать на мою сторону, сказав, что на добром французском это родовое название всех этих вкусностей.

31

паштет из гусиной печенки.

32

b'eatilles — блаженненькие?

Высказавшись, таким образом, против властителя дум, умный человек счел своим долгом заговорить о чем-то другом, и, к несчастью, затронул опасную зону, спросив у меня, кто будет, по моему мнению, тот кардинал, которого изберут папой.

— Держу пари, — сказал я, — что это будет отец Ганганелли, потому что в этом конклаве это единственный кардинал, который является монахом.

— Что обязывает избрать папой монаха?

— Потому что только монах будет способен допустить эту крайность, которую Испания ожидает от нового понтифика.

— Вы ожидаете упразднения ордена иезуитов?

— Именно.

— Она ожидает этого напрасно.

— Мне бы этого хотелось, так как в иезуитах я люблю своих учителей; но я испытываю большой страх. Я видел ужасное письмо. Но независимо от этого, кардинал Ганганелли станет папой по одному соображению, которое заставит вас посмеяться, но которое, однако, важно.

— Какое это? Скажите, и мы посмеемся.

— Это единственный кардинал, у которого нет парика, и заметьте, что с тех пор, как существует Святой Престол, не было никогда папы, который носил бы парик.

Поскольку я придал всему этому видимость шутки, все посмеялись; но затем меня заставили говорить серьезно о запрещении Ордена и, высказав все, что я узнал от аббата Пинци, я увидел, что иезуит бледнеет.

— Папа, — сказал он, — не может упразднить этот Орден.

— Очевидно, месье аббат, вы не учились у иезуитов, потому что их главное утверждение гласит, что папа может все, et aliquid pluris [33] .

Все решили, что я не умею разговаривать с иезуитом; он мне не ответил, и мы заговорили о других вещах. Хотели, чтобы я остался на представлении «Полиэвкта», но я уклонился. Я вернулся в Экс с Шускуским, который поведал мне всю историю своей сестры и информировал о характерах многих из компании г-на д'Эгий, настолько полно, что я увидел, что не смогу в ней адаптироваться. Если бы не этот молодой человек, который помог мне сделать весьма приятные знакомства, я бы уехал в Марсель. Ассамблеи, ужины, балы и красивые девушки заставили меня провести весь карнавал и часть поста в Эксе, все время с Шускуским, который приезжал почти каждый день из провинции и уезжал обратно, чтобы составить мне компанию по развлечениям.

33

и кое-что еще.

Я подарил «Илиаду» Гомера г-ну д'Арженс, который знал греческий, как французский, и роман «Арженис» на латыни его приемной дочери, которая знала латынь. Моя Илиада содержала схолиаст от Порфирия; это был редкий экземпляр и очень хорошо переплетенный. Он явился в Экс, чтобы меня поблагодарить, и я должен был поехать во второй раз обедать в провинцию. Возвращаясь в Экс в открытом портшезе против очень сильного северного ветра и без плаща, я возвратился, продрогший от холода, и, вместо того, чтобы идти спать, отправился вместе с Шоскуским к женщине, у которой была дочь четырнадцати лет, прекрасная как звезда, которая бросает свой свет всем любителям красоты. Шоскуский несколько раз предпринимал попытки и никогда не мог добиться успеха; я издевался над ним, потому что знал, что все это шутовские проделки кокетки, и пошел с ним в этот вечер, решив добиться успеха, как я проделывал это в Англии и в Метце. Я полагаю, что описал в своем месте эти две истории.