Иван Болотников Кн.2
Шрифт:
Воротынский смятенно выскочил из шатра. В ум не вспадало: полторы-две тысячи горожан обрушились на его пятнадцати тысячное войско! Дерзость неслыханная! На что надеются воры? Увязнут — и полягут все до единого.
А ельчане, смяв Передовой полк, отчаянно ринулись на Большой. Воротынский, придя в себя, приказал:
— Взять мятежников в кольцо!
Полки Правой и Левой руки, покинув становища, двинулись на ельчан.
В городе набатно забухали колокола.
«К чему звон?.. Чтоб сие значило?» — подумал
Вскоре к Большому воеводе примчали вестовые с дозорных застав.
— Истома Пашков! Идет всем войском!
Лицо Воротынского помрачнело. Так вот для чего сей звон. Ворам знак подавали.
— Далече ли Истома?
— Почитай, под Ельцом… Да вон глянь, воевода. Скачут!
Воротынский до хруста в пальцах сжал рукоять сабли. Перехитрили-таки, воры! Теперь уже разворачивать полки поздно. Хриплым, срывающимся голосом прокричал:
— Воров мене нас, захлебнутся! Круши богоотступников!
Первыми врезались в полки Воротынского казачьи сотни Василия Шестака и Григория Соломы. Налетели бешено, неудержимо, с устрашающим свистом и криком.
— Ги-и-и! Ги-и-и!
Дворяне и дети боярские, не ожидавшие столь мощного наскока, дрогнули, а затем и вовсе побежали, не выдержав грозного натиска. А тут подоспел и сам Истома Пашков с пятью полками, оставив в тылу лишь засадную рать.
Иван Воротынский, стоя на холме, с горечью взирал на сечу. Худо бьется царево воинство, вяло и робко. Где злость, где отвага, где верность царю? Стрельцы — и те попятились. Ужель войско обратится в бегство?
Почему-то вдруг всплыли слова Василия Шуйского:
— У меня на тебя, Иван Михайлыч, особая надежа. Покойный батюшка твой не знал ратного сраму. А ныне и ты, князь, удало постой. Да не так уж и грозна чернь лапотная. Легко с ворами поуправишься. Ране удачлив ты был в сечах. Быть же тебе и впредь со щитом, воевода!
Воротынский мрачно и зло подумал: «Самого бы сюда, черта лысого! Поглядел бы на эту «чернь лапотную». Ишь как озверело бьется!»
Прискакал вестовой с Быстрой Сосны.
— Беда, воевода! Даточные люди побросали оружье. Многие к ворогу перешли.
— Смерды! — презрительно оттопырил губу Воротынский.
А вести поступали все черней и неутешительней:
— На Аргамыче худо! Пушкарям долго не удержаться.
— С Ельчика дворяне побежали!
— Среди детей боярских измена! Две сотни к ворам пристали.
— Подлые переметчики! — позеленел от негодования Воротынский. Подъехали к Большому полку, громко воскликнул:
— Слушай меня, головы, сотники и все люди ратные! Знаю вас, как храбрых и верных воинов, ходивших со мной в походы. Славно мы били ворога, славно стояли за Отечество. Так будем же и ныне крепки духом. Не посрамим меча своего, разобьем крамольников!
И сам повел полк в сечу. Но битва была уже проиграна. Кромская победа Болотникова, набатным эхом прокатившаяся
— Загинем, князь! — прокричал Воротынскому Григорий Сунбулов, прикрывая воеводу от казачьей сабли.
Воротынский же, злой и разгневанный, в запале валил мечом казаков.
— Загинем, Иван Михайлыч! — вновь закричал Сунбулов. — Глянь, мало нас. Уходить надо!
Воротынский глянул, и только теперь до него дошли слова дворянина Сунбулова; еще минута-другая — и погибель неминуема. Вражье войско не остановишь.
С остатками Большого полка Воротынский и Сунбулов бежали на Епифань.
Сотни дворян и детей боярских были захвачены в плен и теперь ждали суда на Соборной площади.
Пашков, Солома и Шестак собрались в Воеводской избе. Были веселы и хмельны, взбудоражены победой. Больше всех ликовал Шестак. Еще бы! Победа над царским войском, встреча с тестем Соломой, воскрешение ближнего содруга Ивана Болотникова!
А сколь было горечи и скорби, когда до него дошла черная весть:
— Сгиб наш батько, сгиб наш славный атаман.
Васюта с горя даже о своей молодой женке забыл.
Покинул курень, сколотил ватагу из голытьбы и ринулся в степи.
— Отомстим поганым за батьку!
Нападали на татарские кочевья, убивали крымчаков, зорили улусы. Лилась ордынская кровь. Поутихнув, Васюта Шестак вернулся в Раздоры, но и там долго не усидел: подался с повольницей на Волгу.
Шли годы — в походах, стычках с ордынцами, набегах на купеческие караваны, сторожевой службе. Васюта заматерел, огрубел лицом, но веселого своего нрава не потерял. Не видывал Шестака Дон в затуге.
Печаль же по Болотникову с годами утихла, зарубцевалась: тужи не тужи — с того света не вернешь… И вдруг неожиданная, всколыхнувшая все Дикое Поле весть. Жив Иван Исаевич! Идет с ратью Большим воеводой на царя и бояр. Встал за лапотную бедь, обездоленных и голодных, встал за правду и волю!
Васюта спешно поскакал с Волги на бунташную Украйну. А тут подвернулся гонец с Путивля — просил идти на подмогу к Истоме Пашкову. И вот встреча под Ельцом, победа.
— Что с барами будем делать? — глянув из окна на пленных дворян, спросил Солома.
Пашков, отставив кубок, не спеша молвил:
— Дело непростое, Григорий Матвеич… Русские, не какие-нибудь иноверцы. Подумать надо.
— А чего думать? — разом вспыхнул Васюта. — Баре эти хуже иноверцев, коль Шуйскому продались. Казнить!
— Казнить недолго… А ты бы как порешил, Григорий Матвеич?
Солома посмотрел на Пашкова, на Васюту и вдруг вспомнил своего бывшего нижегородского боярина, что однажды кинул двух мужиков в поруб. Кинул со словами:
— Сидеть вам без воды и хлеба, дабы господ чтили.