Иван Болотников
Шрифт:
Однако ехать в Москву Куракин не мог: вначале надлежало выполнить государев наказ, а уж потом и в стольный град снаряжаться. Дело его оказалось нелегким. Надо было уговорить донских атаманов, чтоб они у себя беглых людей не только не укрывали, но и возвращали вспять боярам. О том более всего на Москве пеклись:
«Мужик нам в поместьях и вотчинах надобен. Запустели нивы, великий глад на Руси. Мужика с Дона – долой и к сохе. Пущай оратай на земле сидит, пущай хлеб растит».
Казачий круг испугал Куракина. Донцы горой встали за лапотную бедь. Не
Куракин тяжко вздохнул и вспомнил Москву, где все его почитали и ломали перед ним шапку. Думный боярин! Не всякому родовитому такая честь.
Покойно в Москве, чинно. Подлая чернь поперек слова не скажет. Здесь же, в Раздорах, крамольник на крамольнике, так и норовят тебя унизить. И управу на гультяев не сыщешь, почище бояр выкобениваются. Гилевщики! На них бы царя Ивана Грозного напустить, вот то-то бы хвосты поджали. Царь крамольников терпеть не мог, чуть что – и голову с плеч. Никого не щадил, ни боярина ближнего, ни сына родного. Страшен был в гневе государь, страшен!
А вот царь Федор Иванович не в батюшку. Хил, тщедушен, смирен. В постах и в молитвах проводит дни свои. «Царь-пономарь», – так на Москве его кличут. Тяжко ему Русью управлять, робок он в делах державных. Вокруг смута ширится, народишко бунтует, но царь уповает лишь на одного бога. Добро Борис Годунов есть на Москве, а то бы и вовсе беда. Боярин мудр и властолюбив, но и ему дела вершить нелегко. Окрайны заполнены бунташной чернью. Особенно много воровских людей в Диком Поле. И нет на них кнута. Дерзят, своеволят, царевы указы рушат. Богоотступники! Правда, не все тут крамольники. Казачья старшина намерена с Москвой ладить. Она живет богато и не хочет задорить царя. Богдашка Васильев давно о мире помышляет. Но сможет ли он уломать повольницу? Хватит ли ума у раздорского атамана?»
Куракин и Васильев встретились с глазу на глаз. Илья Митрофаныч сказал недовольно:
– Мятежны твои казаки, Богдан Андреич. И царю, и послу – бесчестье. Шибко огневается государь. Экое воровство на Дону!
– Не серчай, боярин. Море пошумит и стихнет, – смиренно молвил Васильев, подвигая цареву посланнику кубок вина и чашу с красной икрой.
– А так ли? Этих смутьянов один лишь погост утихомирит. Мнится мне, не унять тебе их, Богдан Андреич. Не больно-то слушаются они атамана. Ты им вдоль, а они поперек.
– Горлопанов на Дону хватает, – хмыкнул Васильев. – Но ведь и у вас на Москве в слободах кричат. Бывал на посаде, ведаю.
– Да что наши! – взвился боярин. – Не успеет язык высунуть – ив железа. На Москве, атаман, смутьяны в застенках сидят.
– Ну, здесь не Москва, боярин. На Дону темницам не бывать, – нахохлился Васильев.
– Вот то и худо! – еще более вскинулся Куракин. – Не было у вас порядка и не будет. Народ надо в узде держать!
– В узде? Не то речешь, боярин. Мы на то и казаки, чтоб по
– Сторону крамольных людишек держишь, атаман! Заодно с ворами!
Васильев потемнел в лице.
– На Дону воров нет, боярин. Здесь казаки. И помыслы наши о державе, а не о лихом деле.
– О державе? Это голытьба-то о державе?
Куракин даже задохнулся от возмущения. Борода его
задергалась, глаза округлились.
– Да вы всей Руси помеха! Не будь вас, Москва бы жила в покое. Царь бы не слал стрельцов на окрайны.
– Царь на нас стрельцов, а мы того царя грудью прикрываем. Вот так-то, боярин.
– Это вы-то грудью! – сорвался на крик Куракин. – Воры, разбойники!
– Грудью, боярин, – веско повторил Васильев. – Казы-Гирей на Русь идет, и мы его здесь остановим.
Куракин опешил: о набеге татар он еще ничего не слыхал. Ужель и в самом деле басурмане хлынут? Тут не стольный град, можно и головы лишиться.
– Доподлинны ли вести, атаман?
– Доподлинны, боярин. Скоро татары будут у Раздор.
Куракину стало не по себе, мысли его лихорадочно заметались, и он уже почти совсем забыл о своем гневе к раздорской вольнице. Боярина обуял страх, и эту перемену в его лице хорошо уловил Васильев.
– Хан пойдет со всем войском. Будет жарко, боярин, – не скрывая иронии, промолвил атаман.
«Господи, мать-богородица! Угодил же в самое пекло, – растерянно ахал Илья Митрофаныч. – Уж лучше в опале у государя быть, чем под носом татарина сидеть. Ой, лихо тут! Как не хотелось в Раздоры ехать, да царь приказал. И не царь вовсе. Борис Годунов именем царя повелел». «Поезжай, Илья Митрофаныч, и приведи казаков к послушанию». Приведешь их! Разбойник на разбойнике. Вон и Васильев куражится. Но пошто тогда на Москву тайного гонца присылал? Чтоб царя улестить, а самому вновь разбоем промышлять? Хитер же, Богдашка, лукав… А мне-то как быть? Тут оставаться опасно».
Куракин взопрел, глаза его потерянно забегали по столу.
– Выпей, боярин, – вновь придвинул кубок Васильев.
Куракин выпил, закусил икрой, и ему малость полегчало. Атаман же опять наполнил кубки.
– Еще по единой, боярин. За здравие государя всея Руси!
За государя не выпить – грех. Осушил боярин кубок до дна и вскоре обмяк, раскраснелся; скинул шубу с плеч, оставшись в синем бархатном кафтане.
– Царя-то хоть известили?
– Известили, боярин. Хан врасплох не застанет.
– А сами-то как? Нешто орды не боитесь?
– В Диком Поле живем, боярин. Соберем в Раздоры станицы и будем отбиваться… Да вот одно худо, – Васильев нахмурился. – Маловато у нас пороху, свинца и ядер. Пушечного зелья и на седмицу не хватит. Татары же, бывает, месяцами крепости берут. А про хлеб и гута-рить неча. Оскудели, боярин. Царь нам три года хлеба не присылает.
– Гневается на вас царь. Басурман задорите, беглых укрываете?
– Басурмане нас сами задорят… А вот о беглых особая речь. Тут нам, боярин, поразмыслить надо. Крепко поразмыслить.